Психогенетическая концепция Поршнева: истоки, достоинства, недостатки

(Опубликовано в журнале «Вестник Психофизиологии» №2 за 2017 г.)

Поршнев Б.Ф. – создатель едва ли не самой известной теории сапиентации в СССР. Его идеи о первобытной некрофагии и филогенетической шизофрении пользуются популярностью до сих пор. Основываясь на выводах предшественников о неадаптивности мышления-языка в период их появления, он выступил с критикой непрерывности процесса антропогенеза. Но сумел ли он дать альтернативную историческую ретроспективу? Сумел ли обосновать переход пресапиенсов к разумной деятельности от инстинктивного поведения через стадию безумия? Кроме ответов на эти вопросы, в статье называются источники теории Поршнева, которые были им не упомянуты, но которые к моменту выхода его книги уже бытовали в науке.

Ключевые слова: сапиентация, антропогенез, шизофрения, доминанта

Из всех проблем теории антропоэволюции проблема возникновения сознания и языка является самой трудноразрешимой. Более того, приходится констатировать даже отсутствие логического подхода к ней на базе общепринятой симиальной концепции эволюции человека. Дело в том, что логично было бы мыслить психоглоттогенез либо как нечто процессуально единое с процессом морфогенеза, либо как продолжение последнего. Однако, проблемы морфогенеза и психогенеза оказались фактически оторваны друг от друга концептуально и даже более того: разведены институционально. Морфогенезом занимаются, в основном, биологи и археологи, психоглоттогенезом – психологи, социологи, лингвисты.Первые бьются над решением своих «проклятых вопросов антропогенеза», до сих пор не определившись ни с «пусковым механизмом», ни с переходом к прямохождению, ни с проблемой «как столь неадаптированное существо смогло выжить в джунглях или саванне», ни с доказательной линией, ведущей от гипотетических обезьяноподобных предков к Homo sapiens sapiens. Активно разрабатывавшаяся (после открытий конца 50-х годов прошлого века в Африке) «проблема недостающего звена», в настоящее время, благодаря многочисленным ажиотажным экспедициям, превратилась в «своё иное»: «недостающих звеньев» гоминин оказалось слишком много. Соответственно было сконструировано множество т.н. «линий антропогенеза», из которых ни одна не является доказательной с точки зрения ароморфоза. Выявилось много признаков, которые скорее свидетельствуют о катагенезе, когда более древние «звенья» цепочек выглядят более сапиентными, чем их предполагаемые потомки. В итоге выявилась ситуация, когда «фактов много, но все они уложены в крайне убогие или фантастические схемы» [5]. В целом морфогенез, как комплексная проблема, в настоящее время выглядит неизмеримо более разветвлённой, чем полвека назад и при этом гораздо менее ясной и перспективной в плане разрешения. От былого энтузиазма «эволюционных шестидесятников», когда, казалось, вот-вот будет найдено «недостающее звено», своего рода «замковый кирпич», который даст возможность завершить в целом здание теории антропогенеза, не осталось следа.

Считая себя эволюционистами, антропологи часто не осознают, что антропогенез – это единый процесс, включающий в себя морфогенез, психогенез, глоттогенез и считают себя вправе ограничиваться проблемами формирования человеческой телесности, оставляя сферу духа кому угодно вплоть до эзотериков.

С другой стороны, учёные, занимающиеся проблемами психоглоттогенеза, в основном гуманитарии, не считают нужным опускаться ниже зон Вернике и Брока даже в тех случаях, когда допускают в свои абстрагированные от человеческой телесности суждения немножко анатомии в виде отдельных отделов мозга.

В этом контексте следует рассматривать нашумевшую в своё время книгу Б.Ф.Поршнева «О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии)», не потерявшую свою актуальность до сих пор. Ключевые идеи, изложенные в этой монографии почти полвека назад, активно муссируются как в научной, так и в околонаучной среде, присутствуют в массовом сознании, но до сих пор не переосмысливались комплексно с учётом достижений и провалов теории антропогенеза начала 21 века.

Очевидным достоинством Б.Поршнева является то, что он уделил много внимания анализу онтологической «пропасти Декарта» применительно к антропогенезу, справедливо критикуя устойчивую традицию игнорировать эту «пропасть». «… Свойств человека не выведешь из свойств животного путём возведения в степень», — писал он, считая тщетными «усилия закидать пропасть между человеком и животными до краёв: человеческую сторону – сравнениями с животными, но в гораздо большей степени животную сторону антропоморфизмами» [7, С. 44, 51]. В контексте этой критики читатели вправе рассчитывать на теоретическую ретроспективу, связывающую формирование человеческой телесности с процессом сапиентации.1 Однако при этом мы наталкиваемся на обескураживающее признание: автор «опустил» «анализ экологии троглодитид», как он называл пресапиенсов [7, С.53].

Здесь Б.Поршнев впадает в гносеологическое противоречие, заключающееся в следующем. Как уже было сказано, общий дефицит системного рассмотрения проблемы в эволюционной динамике, когда рост когнитивных способностей пресапиенсов напрямую увязывается с морфологическими изменениями, привёл к тому, что антропогенез и сапиентация, бывшие синонимами ещё полвека тому назад, стали, по фактическому положению дел, рассматриваться как два разных процесса. Начало этому параллелизму непересекающихся прямых было положено дискриминацией факторов эволюции, в чём Б.Поршнев сам принял активное участие. Известно, что факторы эволюции делятся нааузальные (причинные) и кондициональные (факторы-условия, например, ландшафт, климат и т.д.). Каузальные факторы – это как раз те, что определяются экологией вида, той экологической нишей, которую вид занимает в пищевой цепочке. Основными каузальными факторами эволюции на момент выхода книги Б.Поршнева признавались либо коллективный труд, либо коллективная охота. Фактор труда, обоснованный Ф.Энгельсом в «Диалектике природы» (отрывок «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека»), Б.Поршнев по понятным идеологическим причинам не мог подвергнуть критике. В настоящее время в этом нет необходимости, ибо среди западных эволюционистов «фактор труда» не пользовался признанием, не присутствовал в публикационном майнстриме; современные российские учёные о нём если и вспоминают, то только как об уже хорошо прокритикованном «заблуждении». Фактор коллективной охотничьей деятельности актуален до сих пор, на нём мы остановимся ниже.

Значимость каузальных факторов эволюции заключается в том, что они, по сути дела, являются тем самым «током», который наполняет длинный провод степуляции, т.е. пошаговых (step by step) эволюционных изменений. Речь идёт — не много, не мало, — о главном аргументе эволюционистов в их противостоянии с креацианистами: как, каким образом появился человек, если не был создан Богом в один из дней творения? «Мало-помалу», — гласил эволюционный ответ, — природа делала свою работу «шаг за шагом». Мол, благодаря усложнению трудовых операций (один вариант) или развитию коллективизма в процессе охотничьей деятельности (второй вариант) развивались руки, бипедия, мозг, язык, социальные навыки. «Концепция прерывности была равнозначна концепции креацианизма», — справедливо отмечал Б.Поршнев, выступив с критикой непрерывности [7, С.61].

Степуляционный эволюционизм не способен объяснить почти ничего, дать внятную ретроспективу, начиная от пускового механизма антропоэволюции и кончая возникновением сознания. «Раз так, уместно задуматься: разве чудо перестанет быть чудом от того, что предстанет, как несчётное множество чудес, пусть «совсем маленьких»?… Слепцы, вы думаете, что своими измерениями переходных ступеней вы посрамили чудо, а вы теперь поклонились ему несчётное число раз вместо того, чтобы поклониться один раз… Чудо в необъяснимости, в беспричинности, а не в мгновенности. Категория постепенности никак не заменяет категорию причинности», — справедливо упрекал Б.Поршнев [7, С.52].

Оказывается, традиционное «мало-помалу» на самом деле стыдливо игнорирует причинность (читай – научность), а не утверждает её. Как известно, ignorancia non est argumentum. В то же время, трудно понять озабоченность Б.Поршнева причинностью ввиду следующих обстоятельств. Уничтожительная критика концепции непрерывности сочетается у него с дискриминацией каузальных факторов эволюции. «…Нет сколько-нибудь серьёзных и заслуживающих согласия аргументов в пользу существования охоты на крупных животных в нижнем и среднем палеолите, есть одни лишь фикции», — пишет он. «Нет, троглодитиды включились в биосферу не как конкуренты убийц, а лишь как конкуренты зверей, птиц и насекомых, поедавших падаль…». «Впрочем, — пишет Б.Поршнев далее, — и это было для высших приматов поразительно сложной адаптацией. Ни зубная система, ни ногти, так же как жевательные мышцы и пищеварительный аппарат не были приспособлены к занятию именно этой экологической ниши» [7, С.109]. При этом он забыл упомянуть, что, прежде чем пустить в ход зубной аппарат, пресапиенсам надо было ещё добраться до трупа, опередив многочисленных летающих и четвероногих падальщиков, а потом ещё и отбить его у более эффективных некрофагов, например, гиен, чьи стаи отгоняют даже львов от их законной добычи. Естественно, пресапиенсам могли доставаться только обглоданные скелеты, — вот здесь и пригождались их навыки по разбиванию «твёрдых оболочек у орехов, моллюсков, рептилий, проявляющиеся тут и там в филогении обезьян» [7, С.110]. В самом деле, шимпанзе могут колоть орехи, макаки-крабоеды разбивают панцири крабов, каланы раскалывают оболочки морских ежей… Но это пищедобывательное поведение ни в коей мере не является каузальным фактором эволюции, как любое природное пищедобывательное поведение, формы которого у животных зачастую сложнее, чем у людей, — достаточно вспомнить животноводство муравьёв, разводящих тлей. Навыки раскалывания орехов или крабов не подводят шимпанзе и макак к сапиентации.

Если учесть, что Б.Поршнев даже не рассматривал труд в качестве каузального фактора, эволюционная причинность отсутствует у него вообще. В этом контексте критика предшественников, совершенно справедливая, выглядит как отрицательный пафос, не подкреплённый убедительной альтернативой. В плане причинности ему нечего предложить, но это не есть недостаток одной отдельно взятой теории, эта «гносеологическая ловушка» является системным пороком симиальной концепции антропогенеза в целом, когда любой выход – в сторону непрерывности, либо в сторону прерывности – оказывается заведомо тупиковым (ситуация теоретического цунгцванга). Отсутствие сколько-нибудь успешных попыток теоретического прорыва сквозь эти тупики на протяжении полутора веков свидетельствует не о слабом напоре коллективного исследовательского мышления, а о том, что проблема в самом объекте: анатомия и физиология плейстоценовых приматов, их экология и способы адаптации не дают оснований для непротиворечивой теории антропогенеза.

«Некрофагия троглодитид», разумеется, не может быть выходом из этого тупика. Дело в том, что она подразумевает формирование специфического фенотипа. Все достаточно крупные наземные некрофаги среди млекопитающих обладают клыками, острыми когтями, быстрым способом передвижения, великолепным нюхом, мощными челюстями, выдвинутыми вперёд, сравнительно малой мозговой капсулой, которая уменьшается компенсаторно в связи с развитием челюстей. Кроме этих достаточно общих приспособлений эволюция, формируя эффективных некрофагов, даёт целый набор спецификаций, как-то: ночное зрение, способность перерабатывать трупные яды и опасные бактерии (специфическая эндокринная система, выделяющая особые ферменты). Интересно, что часто формируется горбообразный загривок, видимо, связанный с необходимостью уравновешивания тяжести вытянутых вперёд и вниз челюстей. Не случайно народная мудрость наделила сказочных вурдалаков именно таким фенотипом «двуногой гиены». Теперь становится понятно, почему Б.Поршнев счёл за благо не вдаваться в подробности «экологии троглодитид»: тщательное рассмотрение «заявки» на такой каузальный фактор эволюции человека, как некрофагия, превратилось бы в опровержение этой заявки. Наблюдается некая «ирония истории» в том, что идея первобытной некрофагии, приписываемая Б.Поршневу, стала едва ли не самой популярной в восприятии его наследия.2

Развитие подводной археологии в последнее двадцатилетие подтвердило не утверждения Б.Поршнева относительно некрофагии пресапиенсов, а его же сомнения. Были открыты рифы и дюны, состоящие из разбитых пресапиенсами панцирей моллюсков. Они свидетельствуют о том, что предки человека были эффективными малакофагами, хотя навыки разбивания панцирей моллюсков могли быть использованы так же при разбивании костей на суше. Многокилометровые размеры т.н. «устричных баров» и кьёккенмедингов, оставленных во временном промежутке от олдувая до мезолита, доказывают, что малакофагия была отнюдь не викарной для пресапиенсов и первых людей. Скорее всего, предки человека не являлись трупоедами по своей основной пищевой специализации, наоборот, они были «живоедами», ведь моллюсков часто едят живыми и, во всяком случае, свежими. Летальность трупного яда для человека доказывает пристрастие наших предков к свежей пище. Изначальной природной специализацией наших предков являлась не некрофагия, как таковая, а добывание пищи, в том числе живой или растительной, укрытой под прочными панцирями и оболочками. Данная специализация заслуживает признания в качестве пускового механизма антропогенеза, потому что объясняет, хотя бы частично, морфогенез (например, формирование «рабочей руки»), а так же развитие серого вещества, ведь для добывания хорошо спрятанной еды необходима смекалка выше «среднегоживотного уровня». Отсюда можно было протянуть ниточку к труду, ибо добывание хорошо спрятанной еды можно интерпретировать, как «репетицию» труда (при этом труд должен сразу начинаться, как сознательный; инстинктивный труд в качестве каузального фактора эволюции заводит виды в такие узкие тупики специализации, откуда выход к сапиентации исключён, — примеры муравьёв, пчёл, бобров и др. «трудовых животных»). Отсюда можно было протянуть нить увязывания морфогенеза с сапиентацией, но Б.Поршнев оборвал её, отметив, что «троглодитиды стали высокоэффективными и специализированными раскалывателями, разбивателями, расчленителями крепких органических покровов с помощью ещё более крепких и острых камней» [7, С.110]. Причина в том, что при всём своём новаторстве, он оставался традиционалистом в истоке, в выборе объекта исследования, считая предками человека древесных или саванных приматов. Присутствующую в науке уже в его время версию, что предками людей могли быть животные, экологически привязанные к побережью, он даже не рассматривал. Поэтому перспективную идею о пресапиенсах, как «раскалывателях твёрдых органических покровов», прежде всего панцирей моллюсков, что подтверждает современная шельфовая археология, затмил тезис о некрофагии, тупиковый в эволюционном смысле, но растиражированный многочисленными последователями. Этот неоправданно высокий интерес интеллектуалов к тезису «оказывается, наши предки ели трупы» сам по себе может служить предметом психосоциального анализа, органично вписываясь в парадигму постмодернизма, чьей целью является не поиск истины, а сокрушение архетипов культуры ради самого сокрушения.

Таким образом, констатируется факт, что в концепции Б.Поршнева, к сожалению, тоже отсутствует мостовой переход от телесности к психэ. «Опустив экологию троглодитид» (не совсем, как показано выше), он сузил проблему начала человеческой истории до границ эволюционной психофизиологии, в её рамках так же оставаясь последовательным «прерывником». Но ведь любой перерыв постепенности требует диалектических мостов. Интересно проследить крепость мостов, наведённых Б.Поршневым, в рамках эволюционной психофизиологии.

Авторская (т.е. Б.Поршнева) теория психоглоттогенеза также вытекает из «пропасти», которую можно назвать «постдекартовой». Гносеологически это явление выглядит как хиатус между объективной психологией и психологией сознания. Рассуждая об истоках, необходимо отметить: открытие этого хиатуса было сделано русскими психофизиологами, установившими «когнитивный барьер» между рефлексологией и психологией сознания. «В объективной психологии не должно быть места вопросам о субъективных процессах или процессах сознания», — категорически заявил В.М.Бехтерев уже в 1907г. на первой же странице книги «Объективная психология», где тезис звучит, как манифест [1, С.3]. Данный факт, к сожалению, оказался неотмеченным Б.Поршневым. Известно, что, разрабатывая учение о первой и второй сигнальных системах, И.П.Павлов постепенно отошёл от парадигмы непрерывности. «Поздний» Павлов жёстко критиковал физиологов «типа Келера или Йеркс», которые «открывали» мышление у обезьян на базе поисковых пищедобывательных рефлексов [6, С.368].

Когда Б.Поршнев анализирует «пропасть Декарта» в книге о происхождении человека, он на самом деле рассуждает о другом. «Пропасть Декарта» — между материей и мышлением – применительно к теории антропогенеза выглядит как хиатус между морфогенезом и сапиентацией, а у Б.Поршнева речь идёт о хиатусе между рефлексологией и психологией сознания в рамках процесса сапиентации, т.е. он пишет о «постдекартовой пропасти», которую здесь предлагается именовать «бехтеревской» по праву научного приоритета. В.М.Бехтерев писал о ней задолго до начала преодоления рефлексологических иллюзий его коллегами, как отечественными, так и западными, которые – осмелюсь утверждать – не преодолели их до сих пор.В 20в. на Западе возобладал бихевиоризм, который в антропогенетическом аспекте является концепцией формирования сознания-языка на векторе постепенного усложнения поведения животных. Последователям бихевиоризма казалось, что исток сознания вот-вот будет открыт на базе экспериментального изучения поведения высших и (или) социальных животных. Поэтому идея прерывности разрабатывалась, в основном, учёными-марксистами, которых «пропасть Бехтерева» не только не отталкивала, но и вызывала живой интерес, ибо диалектика как раз обосновывает, что появление нового качества невозможно без перерыва постепенности, без скачка по схеме «отрицания отрицания», который бывает связан с «обратным ходом», с «выворачиванием вывернутого», т.е. с инверсией. Особенно значительны на этом пути достижения учёных французской марксистской школы психологии, которых Б.Поршнев называет в числе своих предшественников. «Вот в противовес теологам (не только теологам, но и бихевиористам, — В.Т.) и получилось, что такой психолог-материалист, марксист И.Мейерсон (следуя в этом за одним из основателей марксистской психологии А.Валлоном), относит себя снова к решительным сторонникам «перерыва». И я открыто присоединился к нему на семинаре в Париже в 1967г.» [7, С.52].

Б.Поршнев ссылается на то, что «обнаружили в онтогенезе человека последовательные материалисты-психологи во Франции А.Валлон и другие: на пути развития от чисто животных действий к человеческой мысли вторжение этой последней вместе с речью не только не даёт ребёнку сразу ничего полезного, но является сначала фактором, лишь разрушающим прежнюю систему приспособлений к среде, в этом смысле вредным» [7, С.78].

После Уоллеса и Дарвина мы знаем, что эволюция всегда работает в направлении повышения адаптивности вида, а в онтогенезе Homo sapiens выявляется «вредность» фактора сознания-языка в период его обретения ребёнком, его антиадаптивность. По сути дела, это эволюционный сбой, некий «обратный ход», инверсия, а ведь согласно биогенетическому закону, все попытки опровержения которого оказались несостоятельны, онтогенез краткосрочно рекапитулирует филогенез. Уже после смерти Б.Поршнева вышла монография Н.П.Бехтеревой, где говорится о том, что уход в устойчивое патологическое состояние психики (УПС) является фактором адаптации, что затрудняет лечение [2, С.81]. Получается, что появление сознания, не продолжающего, а разрушающего адаптивные рефлексы нормальных животных, не укладывается в логику степуляционного хода эволюции. С другой стороны, мы знаем, что сознание является самой результативной адаптацией, потому что позволяет виду адаптироваться к любому климату и ландшафту. Только благодаря ему человек, изначально тропический (возможно, субтропический) вид освоил все земные ландшафты и околоземное пространство, и всюду организовал себе приемлемый комфорт. Но это было обретение через смертельно опасное и трагическое падение, а не очередной тривиальный шаг в ходе эволюции step by step. Ступив на эту тропу, пресапиенсы оказались в худшем положении, чем были, когда обладали только инстинктами и рефлексами, очередной шаг низвергнул их в замаскированную пропасть.

Основное содержание книги Б.Поршнева составляет тщательное рассмотрение этой пропасти и ретроспектива процесса, который позволил «троглодитидам» выбраться из неё с обретением нового качества в виде мышления-языка. Речь идёт об инверсионном развитии психики пресапиенсов по новой, нестепуляционной логике, а именно: инстинкты и рефлексы – безумие — разум. В «сухом остатке» памяти подавляющего большинства людей, читавших его монографию, как правило, остаются два антропогенетических явления, «выявленные Поршневым»: первобытная некрофагия и филогенетическая шизофрения.

Гносеологическая пропасть между рефлексологией и психологией сознания, обозначенная В.Бехтеревым, не является выражением бессилия учёных, она является обнаружением онтологической пропасти, реально имевшей место быть в прошлом человечества.

Леви-Брюль, отметив бесплодность попыток объяснить первобытное мышление прямыми аналогиями с мышлением цивилизованных людей путем представления его стихийно-религиозным, анимистическим (Э.Тэйлор, Дж.Фрэзер и др.), обратил внимание на противоположность способов мышления, выделив этап пралогического мышления, которое характеризуется: 1) отсутствием склонности к анализу, когда синтез осуществляется непосредственно, без выявления причин события, поэтому «виновным» в событии может оказаться любой фактор во времени или в пространстве; 2) первобытное мышление не избегает, подобно нашему, противоречий, и не имеет склонности впадать в них; оно равнодушно к логическим противоречиям [4, С. 25, 49, 71-90, 111]. Не случайно белые колонизаторы зачастую воспринимали первобытных людей, как детей или сумасшедших. Впрочем, как можно воспринимать индейца, приносящего жертву большому пальцу своей ноги? В современном обществе для людей, ведущих себя подобным образом, существует одно место: психлечебница. А ведь это, возможно, нормальные люди: попавшие не в свою эпоху носители пралогического мышления, которое рекапитулировалось в них, как атавизм. Л.Леви-Брюль вывел т.н. «закон партиципации» в качестве «основного принципа первобытного мышления». Он удивительно похож на принцип, именуемый «ядерным синдромом шизофрении», т.е. на синдром расщепления психики. Согласно закону партиципации (от «парт» — часть), первобытный человек легко допускает, что одно и то же существо может пребывать в нескольких местах одновременно; что в одного человека могут вселяться разные сущности; что одна сущность может вселиться в разных людей; что разные сущности могут вселяться в разные части одного тела.

Остаётся строить предположения, почему Б.Поршнев не ссылался на Леви-Брюля, как на концептуального предшественника.

Во Франции книга Л.Леви-Брюля «Первобытное мышление» вышла в 1922г., в 1930г. она была издана на русском языке по инициативе Н.Я.Марра. Выражение «партиципированное мышление» было переведено как «сопричастное мышление», что является тавтологией, ибо мышление всегда является сопричастным. Мышление – это всегда мышление о чём-то, беспредметного мышления не бывает. При этом логическое мышление является наиболее сопричастным, потому что это мышление не только о вещах и событиях, но также об их природе, их причинах, их следствиях.

Буквально «партиципация» на русский не переводится в связи с отсутствием слова «частление», поэтому важно проанализировать, какие понятия Леви-Брюль использовал для объяснения смысла, вкладываемого им в понятие «партиципация». Произведенный автором этих строк анализ оригинального текста показал, что слово «партиципация» Леви-Брюль объясняет через понятия «партикуляризация» и «партаж» (partage), имеющие прямые аналоги в русском языке («обособление» и «деление»). Отсюда следует, что партиципация означает расщепление [10]. С точки зрения логики это девиантное, диссоциированное, шизофреническое мышление, которое религиозностью не объяснить.

Ошибка перевода, безусловно, сказалась на общем восприятии теории Леви-Брюля, которая стала выглядеть, как нагромождение фактов «не о чём», ибо реальное противопоставление партиципированного и логического мышления, составляющее основное содержание книги, оказалось смазанным тавтологией, механистически примиряющей диалектические противоположности. Объяснить эту ошибку можно только идеологическими причинами: первобытное мышление представлялось Н.Марром, который своеобразно понимал марксизм, как отсталое, закосневшее под влиянием религиозных представлений, — и только. (Не случайно книга вышла в издательстве «Атеист»: основной её пафос заключался в том, чтобы показать, до чего может довести религия. Но даже если считать религиозное мышление косным и недоразвитым, что, как минимум, спорно, то это всё равно мышление цивилизованных людей, знакомых с логикой). Противоположности между пралогическим и логическим мышлением в русском переводе книги нет, переход выглядит как простой отказ
от слепой веры, а ведь это догмат эволюционной степуляции, с которой Леви-Брюль боролся. Возможно, эта ошибка перевода и есть причина, почему Б.Поршнев, рассуждая об онтологической пропасти в процессе сапиентации, не указал столь значимого предшественника, как Л.Леви-Брюль.

К сожалению, Л.Леви-Брюль долго оставался непонятым в России, а ведь он выражал мощную научную тенденцию первой трети 20в., которую автор этих строк именует «инверсионный подход к происхождению сознания, языка, общества».3 За год до книги Л.Леви-Брюля (т.е. в 1921г.) в Германии вышла книга Э.Кречмера «Медицинская психология», в которой говорится о противоположности психики первобытных людей и цивилизованных носителей логического мышления, причём, первобытная психика напоминает (Кречмер вообще не видел разницы) психику шизофреников. «Нет ни одного из главных механизмов, имеющих отношение к образам и аффектам, как мы описали их у первобытного человека, которых мы не могли бы найти у шизофреников», — писал он [3, С.167].

Причина, почему Б. Поршнев не привлёк в обоснование своего тезиса о первобытной шизофрении труды Э. Кречмера может быть следующей: в послевоенные годы ссылки на этого великого психолога исчезли в СССР, потому что он подозревался в коллаборационизме.

Справедливость требует, чтобы вклад этнолога Л.Леви-Брюля и психолога Э.Кречмера в формирование взглядов Б.Поршнева не оставался незамеченным, ибо не знать об их смелых, эпохальных открытиях такой эрудит не мог.

Собственный вклад Б.Поршнева в теорию сапиентации заключается в том, что он перевёл аналогию в генеалогию, констатацию фактов — в историческую ретроспективу. До него этнологи и психологи только отождествляли пралогическое мышление первобытных людей с мышлением шизофреников, он был первым (насколько нам известно), кто возгласил, что путь к сознанию был не прямым, что между нормальной психикой адаптированных, благодаря инстинктам и рефлексам, животных и нормальной психикой разумных существ был период излома психики. Собственно говоря, удивляться следует не самой идее, а тому, что она родилась так поздно, ибо это ничто иное, как конкретизация диалектической парадигмы применительно к теории сапиентации, благодаря которой – диалектике – мы давно знаем: всё принципиально новое только так и появляется в мир, включая сам мир, который появился не «мало-помалу», а вследствие загадочного Большого взрыва.

«Для того, чтобы мыслить начало человеческой истории, как противоположность современности, — пишет Поршнев, — уже нельзя обойтись без терминов «античастицы», «антивещество» и даже «антимиры». То же самое можно сказать о понятии «человек». Можно было бы ко всем понятиям, связанным с историей человека, вместо частицы «анти» прибавлять прилагательные fossilis и recens — «ископаемый» и «современный», подразумевая, что они, как противоположные математические знаки, изменяют содержание на обратное» [7, С.57].

Далее необходимо оценить содержательную сторону новой исторической ретроспективы психоглоттогенеза, которую обосновывал Б.Поршнев. Насколько новая парадигма сапиентации была подкреплена логикой и фактологией ?

«…Реакции человека во второй сигнальной системе противоположны первосигнальным реакциям, — констатирует Б.Поршнев, ссылаясь на И.Павлова, — Но что бы это могло значить? Что способно «отменять» машинообразные автоматизмы первой сигнальной системы…? Барьер, который во что бы то ни стало надлежит взять, состоит в следующем: раскрыть на языке физиологии высшей нервной деятельности, какой субстрат может соответствовать слову «противоположность». Есть ли в механизме работы мозга ещё на уровне первой сигнальной системы, т.е. в рефлекторном механизме, вообще что-нибудь такое, к чему подходило бы выражение «наоборот»? Если да, останется объяснить инверсию, т.е. показать, как оно из скрытой и негативной формы у животного перешло у людей в форму речевого внушения» [7, С.199, 200].
Для того, чтобы объяснить инверсию, Б.Поршнев использовал такой феномен нервной деятельности, как торможение. Оценка потенциальных степеней свободы ЦНС человека даёт цифру с астрономическим числом нулей, что ставит вопрос о механизме блокировки. Для того чтобы завести хоть что-то, мозгу надо заблокировать всё остальное. Отсюда и начал развитие своей теории психоглоттогенеза Б.Поршнев. Надо отметить, что впервые идею о связи торможения с сапиентацией высказал Ч.Шеррингтон в кулуарах одной из Международных конференций психологов. И.П.Павлов озвучил её на одном из своих семинаров. Цитата: «Если нервная система имеет отношение к уму, то он (Шеррингтон, — В.Т.), полагает, что это именно только торможение» [6, С.374]. Можно предположить, что отсюда идея была воспринята Поршневым, который в 20-е годы жил в Ленинграде. Кстати сказать, Ч.Шеррингтон, если верить И.Павлову, высказывал также скепсис по вопросу о происхождении ума, а именно: нет «даже приступа» к «этой задаче» [6, С.375].
А.А.Ухтомский выяснил: реакция торможение составляет большую часть энергии, чем начальное возбуждение. Проводя один импульс, мозг одновременно блокирует остальные и это «занимает» его больше, чем непосредственно выполняемая работа. Торможение обходится дороже возбуждения. Создание предпосылок для работы – тяжелее самой работы. Вставал вопрос, как мы вообще можем что-либо делать?
А.Ухтомский нашел ответ в учении о доминанте, значение которого трудно переоценить. «Мозговой очаг единственной степени свободы, открывающейся в данный момент, сам и тормозит все остальные степени свободы, так и оттягивает на себя от соответствующих центров направляющееся к ним нервное возбуждение. Вот почему все поступающие раздражения, которые должны были бы вызывать одновременно множество всяческих рефлексов, не взрывают организм, а содействуют эффекту одной рефлекторной дуги, в данный момент господствующей, доминирующей, т.е. экспроприирующей все прочие возможные» [9, С.318].
«Доминанта» захватывает множественные очаги возбуждения, притормаживая их собственные импульсы, сопрягает их и направляет в единый очаг возбуждения; её тормозная функция столь же важна, как функция возбуждения и одномоментна ей; это диалектика в физиологии нервной деятельности, выражаемая парадоксом: возбуждение, благодаря торможению. Возбуждение и торможение – это тождество противоположностей в динамике ЦНС.

Б.Поршнев заменил множественное число на единственное. «…Не сопряженные торможения, а сопряженное торможение; не торможения в центральных областях, а торможение в некоторой центральной области; не торможение сопряженных с доминантным очагом (центром) других очагов (центров), но торможение сопряженного очага, или центра… Эта перемена множественного числа на единственное помогает объяснить природу неадекватных рефлексов…» [7, С.245]. Сверхзадача, которую поставил перед собой Поршнев, «барьер», который он брался осилить таким образом, — это объяснение происхождения сознания. Как мы видим, в качестве первичного условия зарождения сознания фигурируют два динамических (не анатомических!) центра в одном мозге. Имеются в виду центры возбуждения и торможения.

Порочность его рассуждений заметна уже в том, как он волюнтаристски «сколотил» второй центр. С первым всё ясно, — это доминанта Ухтомского, которая сгоняет все импульсы, которые могли бы воспрепятствовать тому единственному, который «выбрал» мозг, направляя их в «узкое горлышко» нужной реакции. Допущение, будто наряду с доминантой возникает «тормозная доминанта» является не дополнением учения Ухтомского,
а дезавуированием его. Б.Поршнев «вынул» диалектику ВНД из учения о доминанте и подставил ей внешнюю, механистическую квазипротивоположность. Доминанта перестает быть доминантой, если очаги сопротивления, которые она обращает себе на службу, не множественны и не мелки.

Учение о «тормозной доминанте» понадобилось Б.Поршневу для того, чтобы объяснить «природу неадекватных рефлексов». Дело в том, что в каждой лаборатории, изучающей рефлексы, со временем накапливается корзина «отбросов». Их называют «рефлекторными извращениями», «неадекватными рефлексами», «экспериментальными неврозами», отмечают на полях дневников и забывают. Обезьяна, прежде чем подойти к кормушке, подбегает к двери. Собака отряхивается или чешется. Самец лягушки пытается «обнять» лапами воздух и т.д. и т.п. Поршнев провёл опыты на домашнем животном. Он не выводил свою собаку на прогулку то тех пор, пока она не начинала «энергично, быстро» топать передними лапами. Её выводили. Когда данный рефлекс закрепился, на него перестали реагировать. Бедная Ласка топала напрасно и однажды, будучи в полном отчаянии, села на хвост и начала «передней правой лапой проводить себе по морде». Экспериментатор (т.е. Б.Поршнев) предположил, что данное движение «является антагонистом первого» (вот оно — явление «тормозной доминанты»! — В.Т.) и начал закреплять его. Закрепил. Однако мучения собаки на этом не прекратились. «Однажды Ласка была озадачена, когда подошла ко мне, сделала «утирание носа», а я не шелохнулся» — пишет Поршнев [7, С.211]. Ласка терпела-терпела, а потом начала «трюкачить». Сев, собака передними лапами накрест многократно взмахивала выше головы…

Возникает вопрос: насколько все эти реакции можно считать неадекватными, то есть, — переходными к реакциям, не являющимся чисто физиологическими, то есть, — путём к сознанию?

Измученное животное пытается обратить на себя внимание хозяина. Что в таком поведении неадекватно? Б.Поршнев считал, что каждый новый «трюк» представлял собой явление «тормозной доминанты», оттягивающей на себя «излишек возбуждения», т.е. это следствие внутренней борьбы двух динамических центров мозга собаки: центра возбуждения и центра торможения. К сожалению, все опыты проводились в присутствии экспериментатора и поэтому неизвестно: стала бы собака трюкачить, если б не пыталась привлечь внимание хозяина, или поступила бы проще, предоставив хозяину убирать за собой; последнее вероятнее, учитывая мировой опыт содержания животных. Впрочем, даже если считать подобные реакции неадекватными, даёт ли это нам право выводить их за пределы физиологии животного? Всякая норма подразумевает и ненормальность. Физиологическая ненормальность сама по себе может и не быть истоком психической ненормальности и далее сознания. Вполне вероятно (и скорее всего), что разные реакции собаки объясняются быстрой сменой доминант (разумеется, по Ухтомскому), а не их борьбой. Ибо «трюки» разделены во времени, они не смешивались, а следовали один за другим.

Функционирование механизма доминанты принципиально не отличается у животных и людей. Это общебиологический принцип, лежащий в основе активности всех живых систем, поэтому попытки Б.Поршнева использовать его, как некий эксклюзив высокоразвитых животных, положив в основание мостового перехода от рефлексов к сознанию сомнительны. Даже если бы он был прав в своём учении о «тормозной доминанте», которое является ложным, такое сужение роли доминанты подрывает саму возможность существования живых систем, что делает дальнейшие суждения о процессе сапиентации просто нелепыми, выглядят как трогательная забота о развитии ума у трупа. Дальше, представляется, даже не о чём говорить, но Б.Поршнев продолжает. Благодаря «тормозной доминанте», — уверяет он, — формируется некое «депо неадекватных реакций». Благодаря способности животных к имитации, «неадекватные реакции» приобретают устойчивость в своих проявлениях, то есть становятся как бы «видовым» явлением, передающимся другим членом стада. Данный феномен Поршнев назвал «интердикцией».

«…Вот на уровне троглодитид наступает час интердикции. Механизм «доминирования», полезный в стае, становится вредным и жизненно опасным в больших скоплениях; и его парирует интердикция. Какой-то главарь, пытающийся дать команду, вдруг принуждён прервать ее: члены стада срывают этот акт тем, что в решающий момент дистантно вызывают у него, скажем, почёсывание в затылке, или зевание, или засыпание, или ещё какую-нибудь реакцию, которую в нём неодолимо провоцирует (как инверсию тормозной доминанты) закон имитации… Вот мы и описали с точки зрения психоневрологии великий канун» [7, С.350].

Можно представить себе это стадо, которое, вместо того, чтобы убегать или бороться, начинает дружно зевать или чесаться, заражая согласно закону имитации своего вожака. И это и есть «великий канун»?!.. Если он в самом деле великий, то заслуживает большего внимания автора. Поршнев пишет о нём вскользь, что свидетельствует о том, что он сам не слишком-то верил в такой путь зарождения сознания. Во всяком случае, он не сумел развернуть свою гипотезу «в полный рост», сделать убедительную ретроспективу.
Всё, что он пишет о «тормозной доминанте», относится к области объективной психофизиологии; области, где «работают» эксперимент и инструментарий, поэтому отвлечённые суждения здесь неуместны. Правки, которые он вносит в учение о доминанте, прекрасно обоснованное объективными методами, являются голословными. Этой ревизией он по сути дела убивает учение о доминанте под видом развития и в таком омертвлённом качестве привлекает для подтверждения своей правоты, — своего рода «теоретическая некрофагия». Ни сам Б.Поршнев, ни его последователи ни разу не подтвердили реальность «тормозной доминанты» объективными методами.

Что касается т.н. «неадекватных рефлексов», то бихевиоризм (при всей его парадигмальной ограниченности), на протяжении 20в. развился в поле поисков, тотально охватывающих все возможные варианты эксперимента и наблюдения над животными. Он дал значимый отрицательный результат: сознание не зарождается на базе каких угодно необыкновенных, сколь угодно сложных рефлексов животных.
Интердикция, переводимая на русский язык как «междусобойчик», — это всё та же старая, как мир, идея, будто сознание и язык появились, благодаря общению понгид между собой. Поршнев всё-таки выводит сознание напрямую от рефлексов животных (хотя бы неадекватных), и из их коммуникаций, т.е., по сути дела, изменяет самому себе, как апологету прерывности. Для современной теории психоглоттогенеза его учение представляет интерес, как важный отрицательный результат, как несостоятельная попытка обоснования истока филогенетической шизофрении в существовании двух динамических центров в ЦНС пресапиенсов. Видимо, поиск должен идти в другом направлении: в выявлении и обосновании двух автономных анатомических центров, функционирующих, как тождество противоположностей.4

Примечания
1 Здесь и далее термин «сапиентация» употребляется в узком смысле, как синоним понятия «психоглоттогенез»
2 Маргинальным публикациям несть числа, в качестве примера творчества элитарного автора, которого невозможно отнести к маргиналам, можно привести работу известного философа А.К.Секацкого, предложившего «теорию вампириона», основанную на идее некрофагии троглодитид Б.Поршнева (Секацкий, 2016, С. 120-194)
3 См.: Тен В.В. …Из пены морской. Инверсионная теория антропогенеза.- СПб., 2005; Тен В.В. Археология человека. Происхождение тела, разума, языка.- СПб, 2011;Тен В.В.
Диалектические начала антропоэволюции.– СПб., 2011;Ten Viktor. Anthropology and Linguistics: the Origin of Language//12th International conference on the history of language sciences//SPb, 2011; Тен В.В. Инверсионная теория происхождения сознания, языка, общества (социально-философский анализ), — Автореферат диссертации.- СПб.,2012; Тен В.В. Антропоэволюция: психогенез и социум. – Саарбрюкен, 2016
4 Предложена в указанных выше работах автора (см. Примечание 3).

Литература
1. Бехтерев В.М. Объективная психология. – М.,: Наука, 1991
2. Бехтерева Н.П. Здоровый и больной мозг человека. – Л.: Наука, 1988
3. Кречмер Э. Медицинская психология. – СПб.: Союз, 1998
4. Леви-Брюль Л., Первобытное мышление. – М.: Атеист, 1930
5. Марков Б.В. Проблема человека в постантропологическую эпоху // Философская мысль в Санкт-Петербурге. Идеи и развитие. – СПб.: издательство СПбГУ, 2005
6. Павлов И.П. Рефлекс свободы. – СПб.: Питер, 2001
7. Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии). – М.: Мысль, 1974
8. Секацкий А.К. Выбор вампира // Секацкий А.К. Прикладная метафизика. – СПб.: Пальмира, 2016
9. Ухтомский А.А. Учение о доминанте // Собр. Соч. в 5тт., Л.: Наука, 1950. Т.1
10. Levy-Bruhl L. La mentalite primitive. – Paris, 1922