Статья опубликована с минимальными сокращениями в №3 журнала «Свободная мысль» 2019г. (гл. редактор Делягин М.Г.)
В статье обращается внимание на опасную тенденцию в западных гуманитарных науках: подмену доказательств «аргументами от представимости». Таким образом, в науку эпохи постмодерна входят PR-технологии, что заметно на примере творчества таких известных учёных, как Д. Чалмерс и С. Пинкер. Методика, успешно работающая на поле политических манипуляций, перетекла в науку. Причём, в фундаментальную науку: книга Чалмерса «Сознающий ум» посвящена решению «трудной проблемы сознания». Его часто называют «живым классиком». Пинкер входит в число 100 наиболее влиятельных учёных и мыслителей в мире согласно рейтингу журнала «Time».
The article draws attention to a dangerous trend in Western humanities: the substitution of evidence for «arguments of representability.» In this way, the science of the postmodern era includes PR technologies, which can be seen from the work of such famous scientists as D. Chalmers and S. Pinker. A technique that successfully works in the field of political manipulation has flowed into science. Moreover, in fundamental science: Chalmers’ book «The Conscious Mind» is dedicated to solving the «difficult problem of consciousness». He is often called a «living classic». Pinker is among the 100 most influential scientists and thinkers in the world according to the rating of the magazine «Time».
Ключевые слова: методология науки, закономерность, логика, доказательство, представимость, диалектика, материализм, дуализм
Keywords: methodology of science, law, logic, proof, representability, dialectics, materialism, dualism
Д. Чалмерс выдвинул «новую» теорию возникновения сознания, которая сразу же после выхода книги «Сознающий ум» получила огромную прессу и часто представляется, как «прорыв в решении «трудной проблемы сознания». [См., например: 2, 3, 4, 10]. При этом никаких доказательств в теории Чалмерса нет, аргументация основана на принципе представимости. Автор на десятках страниц обосновывает своё право использовать представимость в качестве доказательства. «Философы нередко с подозрением относятся к аргументам, отводящим ключевую роль представимости, замечая, что представимости недостаточно для возможности, — пишет он, — Это тонкий вопрос, но в данном случае эти тонкости не имеют такого уж большого значения. Когда речь идёт об объяснении, представимость, очевидно, играет ключевую роль» [12, с.105].
Для представимости достаточно создать образ. Мы с некоторым удивлением узнаём, что методика подмены доказательств созданием впечатляющего образа, например, окровавленной девочки или судорог якобы поражённых химической атакой актёров, столь успешно работающая на поле политических манипуляций, применяется и в современной западной науке. Это типичная постмодернистская «постправда», основанная на художественном образе, а не на логике.
Чалмерс создаёт впечатляющий образ, — зомби. Это человек без самосознания, но при этом обладающий всеми когнитивными функциями и феноменами: он чувствует, учится, работает, слушает музыку, восхищается прекрасным, как обычный человек. Чалмерс использует понятие «conscious experience«, которое в отечественной литературе переводится на базе первого слова, которое даёт электронный переводчик: «сознательный опыт». Между тем experience слово многозначное, буквально означающее «сверхвосприятие», «сверхперцепция». По контексту подлинника ясно, что речь идёт о «чувствовании себя, как сознающего существа», о сверхперцепции, которой нет у животных, имеющих только перцепцию, т.е. о самосознании [14]. Это и есть «трудная проблема сознания», тогда как опыт не может быть «трудной проблемой», будучи легко объясним практикой. В нашей литературе только один автор выразил недоумение по поводу нелепого перевода, воспроизводимого из книги в книгу, из статьи в статью [7].
Отсутствие самосознания никак не мешает зомби. Чалмерс считает, что такой человек представим, следовательно, он потенциально реален. Само его существование, якобы, доказывает дуализм, ибо раздельное существование «conscious experience» и когнитивных качеств оказывается возможным. Но, по сути, это аргумент от субъективного идеализма: Чалмерс извлёк зомби интроспекцией из себя самого и даже дал ему имя («Быть может, Деннет – зомби») [12, с.179]. Ирония, безусловно, оправдана, ибо Д. Деннет, автор иной теории сознания, отождествляет человеческое сознание с машиной в духе Ламетри [15].
Другой человек, например, автор этих строк, не может повторить этот фокус. Мной такой зомби непредставим. Вообще не понимаю, зачем его представлять. Достаточно пойти в сумасшедший дом, где содержатся несчастные, у которых в положенный срок (обычно на четвёртом году жизни) не возникло самосознание. Они оказались необучаемы, неспособны овладеть языком, контакты с окружающей средой у них, как у животных, на рефлекторном уровне. Шизофреники имеют перед ними преимущество, потому что шизофрения – это не отсутствие самосознания, это его подмена другим или даже несколькими другими. Шизофреники обучаемы и даже могут на продолжительное время «приходить в себя». Люди, у которых самосознание совершенно отсутствует, это самые тяжёлые из идиотов, они ни к чему неспособны, кроме отправления естественных потребностей. Все виды деятельности у них обычно заменяет какое-нибудь движение, например, перекатывание головы на подушке, раскачивание и т.д.
Это атавистические движения, выхваченные из раннего детства. У детей, к которым пришло самосознание, они пропадают, а у идиотов приобретают характер исступления [1, с. 98]. В книге А. Валлона (иное написание фамилии по-русски «Баллон») «Психическое развитие ребёнка» говорится (не в первый раз, о том же писал Ж. Пиаже, -8) о пограничном значении этого события, прихода Я, которое невозможно переоценить при всех минусах для воспитателей, ибо ребёнок с момента пробуждения самосознания на некоторое время становится эгоцентриком.
Пробуждение Я вызывает 5 великих событий: 1) исчезает слияние с окружающей средой; до этого дитя человеческое ментально мало отличалось от животного детёныша, существуя слитно со средой и усваивая навыки рефлекторно; интересно, что совершенно нормальные дети до трёх лет могут отставать в развитии от обезьянок; 2) исчезает детский аутизм, ребёнок перестаёт общаться сам с собой; 3) ребёнок начинает различать свои мечты и реальность; 4) либидо становится наиболее активно, закладываются комплексы, которые в будущем определят личность [1, c.180-182]. 5) происходит когнитивный взрыв, ребёнок становится не дрессируем, а обучаем; он становится творцом языка, а не просто запоминателем слов.
Если не проснётся самосознание, этой революции в психике ребёнка не произойдёт, ментально он останется животным. Не когнитивный фактор, не знания, делают взгляд осмысленным. Профессор, утративший самосознание, будет озираться бессмысленно, а у 4-летнего ребёнка, к которому пришло самосознание и который ещё почти ничего не знает, уже осмысленный взгляд.
Зомби, не имеющий самосознания, не будет ходить в театр, любить музыку, писать рефераты, восхищаться прекрасным.
С целью «оживления» зомби Чалмерс использует ещё один аргумент, кроме представимости: «Тот, кто считает зомбийный мир…невозможным, должен ответить на ключевой вопрос, — пишет он, — почему Бог не мог бы создать зомбийный мир? Естественно предположить, что при создании мира Бог в силах сделать всё, что является логически возможным» [12, с.129]. Это не самоирония. Апелляции к Богу неоднократно встречаются в изложении этой «натуралистической» концепции и мне не удалось заметить иронии или скепсиса в отношении креацианизма.
Непонятно одно: зачем ограничивать Бога логической возможностью? Бог может сделать даже то, что абсурдно. Но, что позволено Богу, не позволено Чалмерсу, который доказывает, опираясь на «представимость», то, что в доказательствах не нуждается. Очевидно, что сознание имеет иную природу, чем физические явления. Здесь возникает интересный вопрос: зачем вообще понадобилось ломиться в давно открытую дверь? Ведь Чалмерс, по сути дела, доказывает, что сознание и материя суть не одно и то же. Думаю, что это отнюдь не праздный вопрос. Новое обращение к старому вопросу, который Ленин назвал «основным вопросом философии», понадобилось в связи с открытием в квантовом мире явлений, которые раньше ассоциировались исключительно с сознанием: нелокальности, вневременного быстродействия, суперпозиций. Надо отдать Чалмерсу должное: он, в отличие от того же Деннета, примитивного материалиста, думает о самом главном. Думает тяжело, впадает в абсурд, но это заслуживает уважения, в конце концов, философы и поэты оцениваются не по достижениям, а по значимости своих поражений.
«Декартов дуализм» прост. Это психофизический дуализм: материя, атрибутом которой является протяжённость, и сознание, которое вне протяжённости. Чалмерс прав: «декартов дуализм» умер, сражённый не альтернативной философией, а физикой, которая выяснила, что протяжённость для материи не атрибутивна. В физическом мире есть то, что не имеет размера и этим подобно сознанию. Отсюда вопрос: не является ли сознание отчасти физическим? Является, — отвечает Чалмерс тезисом о естественной супервентности сознания на физических свойствах. Но физическим законам оно не подчиняется; подчинялось бы, было бы предсказуемо, а оно непредсказуемо. Следовательно, должны существовать во Вселенной параллельные физическим психофизические законы. Если мы их раскроем, мы поймём эту новацию, эту тайну, которая не есть тайна мозга, это тайна Вселенной. «…Психофизические законы – это фундаментальные законы природы, не являющиеся физическими» [12, с. 120]. Чалмерс считает себя основателем нового, некартезианского дуализма, который называет «натуралистическим».
Возникает вопрос: как можно ещё трактовать противоречие между естественной супервентностью сознания всему остальному миру и его логической несупервентностью? Здесь возможен ответ в духе Делёза: смысл есть нонсенс, а нонсенс вообще не подчиняется никаким законам, он алогичен, глупо требовать от него логической супервентности чему бы там ни было [5]. Но тогда встаёт вопрос не о психофизических законах, а о том, что в истоке сознания лежит безумие, собственно, как в истоке философии Делёза.
Другое возможное решение: дать этой натурфилософии более последовательную материалистическую интерпретацию, поставив психофизические законы не параллельно физическим, а вслед за ними (эпифеноменализм). Всё-таки сознание базируется в теле человека, порождается мозгом, а другого сознания ещё никто не выявил доказательно, следовательно, не приходится лить воду на пустую мельницу. Мы просто должны признать, что сознание – это что-то новое в сравнении с порождающей его материей, но это не означает, что материя совсем не при деле.
С другой стороны, сознание не только эпифеномен по отношению к материальным процессам, происходящим в мозге. Оно их переформатирует по-своему по принципу положительной обратной связи. Физически мозг, в котором базируется сознание, — уже не тот мозг, в котором его нет.
Новация потому и новация, что отличается от своей почвы принципиально. Растение вырастает из почвы, но это абсолютная новация, способная к автотрофному питанию, к чему почва неспособна. Если вдуматься, то яркая краснота свёклы, не менее удивительна, чем яркая самобытность сознания, потому что в почве, из которой произрастает свёкла, красной краски нет.
Д. Чалмерс категорически отрицает материализм, используя три основных аргумента. Первый, — это всё тот же зомбийный мир, возможность существования которого Чалмерс считает настолько прочно обоснованной (с Божьей помощью), что далее опирается уже на неё. Существование людей без самосознания является доказательством того, что «после фиксации физических фактов о мире Богу надо будет сделать и ещё кое-что» [12, с.129]. Т.е. создать сознание. Чалмерс называет всю зомби-конструкцию «аргументом от логической возможности против материализма» со статусом «базового антиматериалистического аргумента в философии сознания» [12, с.131].
Во втором аргументе также используется образ. На этот раз это некая Мэри, которая выросла в чёрно-белой комнате и знает все физические факты о процессах в мозге при восприятии цвета. Но вот она выходит из комнаты и видит красный цвет. Она узнаёт нечто новое, — каково это, видеть красное. «Аргумент заключается выводом, что физические факты не исчерпывают все факты и что материализм ложен», — пишет Чалмерс со ссылкой на Джексона, который и придумал данный аргумент [12, с.131].
Третий аргумент заключается в том, что материализм не может объяснить появление нового в этом мире [12, с.136].
Относительно первого промолчу: о планах Бога осведомлен хуже, чем Дэвид Чалмерс.
Второй аргумент живуч, благодаря абстрактности, хотя образ должен был бы сделать его понятным любому. Представим себе не абстрактно красный цвет, который увидела Мэри, а конкретно красный объект, например, свёклу. Да, красный цвет не содержится ни в почве, ни в семенах, это абсолютная новация, но любой химик или биолог объяснит её, используя исключительно материалистические аргументы. Для этого ему не понадобится дуализм свёклы и грядки. Вообще это вопрос не онтологии, а эпистемологии: мы имеем дело с примитивными представлениями о материализме; Чалмерс критикует вульгарный материализм, наивно думая, будто другого не бывает.
Самый серьёзный аргумент касается объяснения эмерджентов, т.е. новаций, не содержащихся в исходных феноменах. Но, как показал предыдущий пример, даже вульгарный материализм, даже не прибегая к диалектическим методам, объясняет все новации, кроме сознания.
Но есть материализм, который объясняет и это, и с которым Чалмерс, судя по его текстам, совершенно не знаком, что не удивительно. Это диалектический материализм, о котором в англо-американском научном сообществе большинство не знают даже по названию. Диалектику там знают только как античное искусство спора, не имеют представления о законах диалектики, открытых Гегелем.
Конкретный пример, характеризующий незнание диалектики даже ведущими западными учеными. Создатель синтетической теории эволюции Э. Майр был очень удивлен, когда узнал, что К.М. Завадский назвал его труды «чистым диалектическим материализмом», а потом, будучи заинтригован, «тщательно исследовав литературу по диалектическому материализму», «столкнулся с длинным списком принципиальных положений», подтверждающих правоту К. Завадского, причём, не только относительно его, Э. Майра, идей, а относительно всей теории эволюции [6, с.73,74]. Подобно Журдену, узнавшему в почтенном возрасте, что говорит прозой, Майр на седьмом десятке лет узнал, что он — диалектический материалист. Именно поэтому его «синтетическая теория эволюции» верна. Между прочим, она вышла из идей С. Четверикова, Н. Тимофеева-Ресовского и И. Шмальгаузена. Эти русские ученые являлись не наивными, а осознанными диалектиками.
На наивизме западных учёных во многом сказывается влияние Б. Рассела, едва ли не главного корифея англо-американской философии, который, высказавшись о Гегеле в своей «Истории западной философии» пренебрежительно, не потрудился дать сколько-нибудь компетентную критику. Самое удивительное, что из всех философий расселовский «нейтральный монизм» ближе всего именно к гегелевской философии Абсолютного духа. Если б Рассел это отметил, он стал бы учёным, нашедшим верификацию гегелевской философии в физике 20 в., а не основоположником «новой» философии. Подозреваю, что причина пренебрежительного отзыва Рассела о Гегеле, — нежелание быть вторичным.
Между тем, кроме законов диалектики, до сих пор нет доктрин, объясняющих, как в мир приходит новое. Кроме, разумеется, Промысла Божьего. Чалмерс точен «до наоборот», уверяя, будто материализм не способен объяснить новации.
Диалектический материализм объясняет новации, не прибегая ни к Богу, ни к Абсолютному Духу. Разумеется, эти объяснения схематичны и предельно абстрактны, но других пока нет. Диамат, как демократия: плохо, но лучшего никто не придумал. (Если кому-то пришла на ум синергетика, то это «второе издание» диалектического материализма).
Если принять во внимание эти законы, — единства и борьбы противоположностей, перехода количественных изменений в качественные, отрицания отрицания (Гегель, экспликации Энгельса), — то получается, что Чалмерс неправ, предлагая дуализм, как единственный выход. Этот материализм — диалектический — никогда не уверял, будто у материи есть такой атрибут, как протяжённость, но только движение, а это современной физикой не опровергнуто. Он всегда утверждал логическую несупервентность (употребляя лексикон Чалмерса) материи и сознания. Более того: весь зиждется на этом противоречии. В нём есть весьма эвристичная идея отражения (Ленин), которая не только вписывается в современную картину мира, но и, похоже, при правильном развитии, способна объяснить странные явления, например, когда в мозге наблюдается вневременное быстродействие или когда две элементарные частицы копируют движения друг друга на большом расстоянии без передачи импульса. Это принцип зеркальности, работающий в Космосе, в микромире и в человеческом мозге.
Другой пример подмены научной доказательности аргументами «от представимости» мы видим в теоретизировании по поводу происхождения языка.
Н. Хомский своей теорией «универсального языкового модуля», сущего в человеческих головах, сам подталкивал к появлению идеи «язык – это инстинкт». С другой стороны, он категорически отвергал биологические начала в происхождении языка, а ведь инстинкт – это понятие сугубо биологическое. Вот такая «пропасть Хомского».
В эту пропасть кинулся С. Пинкер, написав книгу с говорящим названием «Язык как инстинкт».
«На теорию, которую я излагаю в этой книге, Хомский, бесспорно, оказал сильное влияние, — пишет он, – Но это не копия его теории… Хомский озадачил многих читателей своим скептическим отношением к тому, может ли дарвиновская теория естественного отбора объяснить происхождение «органа языка», существование которого он доказывает. Я считаю, что имеет смысл рассматривать язык как результат эволюционной адаптации, подобно глазу, основные части которого предназначены выполнять важнейшие функции. А предложенное Хомским обоснование природы языковой способности основано на формальном анализе слова и структуры предложения, которые зачастую излагаются слишком замысловато и формалистично. Его рассуждения о носителях языка из плоти и крови поверхностны и сильно идеализированы. Хотя я и согласен со многими его доводами, но думаю, что заключение о природе разума убедительно тогда, когда за ним стоит многообразие реальных фактов». [9, с.16].
В конце своего программного заявления С.Пинкер неожиданно сбивается с языка на разум. Это характерный для него «подтасовочный» ход. Подтасовочный, потому что тридцатью страницами ниже он манифестирует:
«Идея о том, что мышление и язык – одно и то же, – это пример того, что может быть названо общепринятым заблуждением: некое утверждение противоречит самому очевидному, тем не менее, все в него верят, поскольку каждый смутно помнит, что он это где-то слышал или потому, что это утверждение можно истолковать неоднозначно. (К таким заблуждениям относится, например, тот факт, что… «Руководство для бойскаута» – самая продаваемая книга)». [9, с. 47].
С одной стороны, «обоснование природы языковой способности» – это «заключение о природе разума». С другой стороны, «идея, что мышление и язык суть одно и то же, – это пример общепринятого заблуждения». Образец эклектики.
Если тождество языка и мышления и является заблуждением, то отнюдь не того порядка, что ликвидность «Руководства для бойскаута». Этот ненаучный, маргинальный, популистский аргумент – не единственный в системе доказательств «инстинкта языка» в наукообразном труде Пинкера. Ниже я приведу другие свидетельства своего тезиса о вопиюще маргинальном, донаучном характере доказательств, приводимых Пинкером в поддержку идеи «инстинкта языка». Критическая часть его работы сильна, в частности, когда он разоблачает фикцию «гена языка», а позитивная часть, направленная на доказательство инстинкта языка, ниже всякой критики.
Книга С. Пинкера «Язык как инстинкт» сверхпопулярна, котируется не менее, чем «Руководство для бойскаута» в качестве чтения для интеллектуалов. И при этом, судя по аргументации, совершенно маргинальный труд, донаучный характер которого искусно замаскирован научной лексикой и тонкой иронией.
Теперь по сути. Ещё ни один человек, включая уважаемого гарвардского профессора, не произвел ни одной мысли помимо языка. Иногда, опровергая данный факт, обращаются к искусству и музыке, где творцы, якобы, обходятся без языка. Это неверно. Существуют языки изобразительного искусства, архитектуры, музыки. Они изменяются, как и вербальные языки — и вслед за этим меняются искусство, архитектура, музыка. Попытки разъять мышление и речь неизменно завершались фиаско — вспомним пример Л. Выготского [11]. С другой стороны, речь без смысла – это не языковая деятельность, а сотрясание воздуха. Речь человека – даже сумасшедшего, пьяного, одурманенного наркотиком, бессвязная речь экстатирующего дикаря, – не бывает абсолютно бессмысленной. Даже если это «собачий» лай. Подобные виды речи всегда можно подвергнуть психологическому анализу и выйти на такие пласты, что не хватит никакого удивления. Лай бешеной собаки бессмыслен, но если начинает лаять человек, всегда найдётся психоаналитик, который растолкует этот лай, выводя на комплексы, архетипы и прочее «бессознательное», которое содержится в мозге далеко не в готовой речевой форме.
Самому очевидному противоречит как раз утверждение С. Пинкера, а не связь мышления и речи.
Если вы попытаетесь разъять это тождество, то язык вы сможете объяснить только Чудом. С. Пинкер, разумеется, хочет избегнуть этой уютной, но малонаучной бухты и пытается привести «многообразие реальных фактов» в доказательство врождённости языкового инстинкта, проявления которого – во всяком случае, первичные, детские – никак, дескать, не связаны с мышлением.
Если ты разъял мышление и речь, то обязан объяснить специфику каждого феномена и откуда они берутся, если берутся из разных источников. Например, если специалист говорит, что стресс и страх – это явления разные, он объясняет их оба, проводя различение. Пинкер пишет о языке, просто отбросив мышление так же, как ребенок отрывает и отбрасывает голову куклы. Пинкер перед этим оторвал у головы язык. Голову выбросил, а язык не знает, куда теперь вставить.
Онтогенез языка, развитие речи у детей – основная профессия С. Пинкера. Следует ожидать, что на этой стезе он проявит максимальную компетентность в системе доказательств инстинктивного характера языка.
«Доказательство» первое:
«Универсальный план, в соответствии с которым в языках выделяются вспомогательные глаголы и правила перестановки, существительные и прилагательные, подлежащие и дополнения, словосочетания и синтаксические группы, элементарные предложения, падежи и согласование и так далее, как кажется, предполагает некое совпадение в умах… Как если бы не имеющие контакта друг с другом изобретатели удивительным образом пришли бы к единым стандартам для клавиатуры пишущей машинки, или к одной азбуке Морзе, или к одинаковым сигналам светофора». [9, с.34].
Данное доказательство «от противного» базируется на крушении светлых надежд психолингвистов, выстраивавших линейные схемы порождения речи структурами мозга. Пинкер критикует их основательно и едко, за что честь ему и хвала.
Однако и доказательство типа «этого не может быть, потому что не может быть никогда» тоже трудно назвать научным. Давайте ещё добавим сюда избитый аргумент «самолета, который сам собой собрался на свалке», который приводят в доказательство того, что мир, в котором мы живем, невозможен, если не учитывать Бога с отверткой. В физической основе мира лежат такие тонкие константы, что их «пригнанность» друг к другу просто невероятна, легче самолету самому собраться на свалке из выброшенных деталей. Человек тоже «невозможен», его появление иначе как чудом трудно объяснить. Если вдуматься, и стотонный динозавр невозможен. Как он мог получиться из одноклеточного организма, невидимого без микроскопа? Теперь профессиональные чудаки взялись за язык. Как, мол, так!… Эта ж такая сложная система! Все эти падежи, все эти согласования!… Это ж надо, чтобы было такое совпадение в умах!… Нет, это невозможно!
В удивительной лаборатории эволюции возможно всё. В науке не принято делать взмахи больше рук и взгляды больше глаз от изумления. Это другой дискурс, в рамках которого противопоказано громоздить сложности ради сложностей, ради того только, чтобы сделать вывод о невозможности естественного хода вещей. В данном случае мы наблюдаем аргумент «от представимости» в перевёрнутом виде. Мол, язык — явление настолько сложное, что невозможно представить себе его создание людьми в ходе общественно-исторической практики.
Второй аргумент идёт непосредственно от образа:
«Племя кунг сан в пустыне Калахари в Южной Африке считает, что детей обязательно надо учить сидеть, стоять и ходить. Они осторожно насыпают вокруг своих детей песок, чтобы заставить их выпрямиться и, наверняка, каждый из детей вскоре сидит уже самостоятельно. Нас это забавляет, поскольку… мы не учим детей сидеть, стоять и ходить, и, тем не менее, они выучиваются это делать по своему собственному графику. Но другие люди могут с такой же снисходительностью взглянуть на нас. Во многих человеческих сообществах родители не балуют своих детей материнским языком… Нужно ли говорить, что дети в этих сообществах, просто слыша вокруг речь взрослых и других детей, учатся говорить». [9,с.31-32]. Мол, вот доказательство языкового инстинкта.
Здесь уважаемый профессор даёт нам зримое доказательство не того, что дети постигают язык без научения, а того, о чем не раз говорили социальные психологи и педагоги: мужчины обычно не любят «возиться» с детьми, они больше любят возиться с женщинами. Данное занятие в своей увлекательности не позволяет некоторым отцам заметить, как жена учит ребенка сидеть, подкладывая под спину подушку; стоять, поддерживая за руки, и ходить, – иногда даже в специальном садке с прорезями для ног. Каким-то образом С. Пинкер не смог уловить логическую связь между кучкой песка, которую бушменка подсыпает под спинку младенца, научая того сидеть, и подушкой, которую мать Пинкера в своё время подкладывала под его младенческую спинку. В цивилизованном обществе существует миллиардная индустрия, издающая пособия по научению детей сидеть, стоять, ходить и выпускающая специальные приспособления. Не могу не выразить удивления: ученый, не замечающий подобное – явное, массовидное, целую промышленность, – как он может видеть то, что незримо, а именно работу мозга по производству языка?
Зато этот «недосмотр» позволяет учёному провести остроумное сравнение по поводу противоположности культур и на данной основе утверждать, что нецивилизованные люди не учат своих детей языку, а дети, тем не менее, научаются говорить. Следовательно, язык дан, как инстинкт.
Данное утверждение противоречит, во-первых, этнографическим фактам, которые говорят, что в жизни первобытного народа максимальное количество времени занимает не добывание и приготовление еды, а разного рода ритуалы, которые в своей звуковой и имитационной повторяемости, безусловно, имеют – в том числе – обучающий смысл. Во-вторых, дети бушменов росли хоть и в пустыне, но среди людей. Они общались не только с родителями, но и со старшими сверстниками, которые, — та еще школа. Обучение в разновозрастной группе на улице идет скорее, чем в классно-урочной системе по одной простой причине: если что-то не понял, получаешь не двойку, а затрещину.
В-третьих, в багаже учёных имеется такая богатая и при этом абсолютно доказательная фактология, как биографии людей-маугли, оказавшихся под опекой животных детьми. Они однозначно показывают: человек, выросший среди волков, воет; воспитанный собаками – лает; вызревший среди обезьян издает свойственные им звуки задней локализации без губной артикуляции и участия языка. Это прямо говорит о том, что никакого «инстинкта языка» на самом деле нет.
Инстинкт, как жираф: его ни с чем не перепутаешь. Кукушка откладывает яйцо в гнездо соловья. Родившееся создание будет куковать и никогда не станет петь соловьем, несмотря на то, что приёмные родители общались с ним по-своему. Вы можете вырастить из щенка собаку в условиях изоляции от собратьев, допустим, среди ослов. «Иа…» от нее вы никогда не услышите. Встретив других собак, пёс-отшельник почти сразу разберётся в их намерениях по гавканью, которого он до сих пор никогда не слышал. Сельским жителям хорошо известен приём, когда утиные яйца, приобретенные на стороне, подкладываются под курицу-наседку. Профессор Пинкер, наверное, будет удивлен, узнав, что вылупившиеся утки неизменно начинали крякать, а не кудахтать-кукарекать, и упорно отказывались понимать мать-курицу, которая, например, не пускала их в воду. Вот работа инстинкта. Это автомат без вариантов. И это что – похоже на человеческий язык?
Украинская девочка, попавшая под опеку собаки и жившая с ней в конуре в 90-е лихие годы, лаяла, а не говорила. Где её человеческий языковой инстинкт?
«Немота диких детей в некотором смысле подчёркивает, что при развитии языка приобретенное доминирует над врожденным, — вынужденно признает С.Пинкер, — но думаю, что мы добьемся более глубокого понимания, если будем мыслить в обход этой избитой дихотомии». [9, с.364].
Иными словами: если факты противоречит нашим идеям, будем мыслить в обход фактов. Такова наука. С.Пинкер и в самом деле просто-напросто обходит феномен маугли. Вот это настоящее рукотворное чудо. В голове не укладывается, как такое возможно: посылать неопровержимую фактологию по известному адресу и при этом считать себя учёным.
С.Пинкер даже не предпринимает попытки дать какое-то своё толкование «феномена маугли», совместить со своей теорией «языка, как инстинкта». Теория должна истолковывать всю совокупность фактов, имеющихся на момент создания теории. Автор научной теории не имеет права на обходные маневры; этим научная теория отличается от маргинальных гипотез с их избирательностью и субъективизмом. Отсюда вывод: не существует научной теории «язык есть инстинкт». Существует маргинальная (в силу художественно-образного, донаучного характера доказательств) гипотеза.
Третий, наиболее «убойный», аргумент Пинкера:
«Сама концепция о подражании может быть изначально подвергнута сомнению (если дети всегда подражают, почему они не копируют манеру родителей спокойно сидеть в самолете?)…» [9, С.36].
Этот, последний – всем аргументам аргумент, потому что буквально «по Фрейду» выявляет, насколько уважаемый профессор витает в облаках на крыльях своей лжетеории. Мне много приходилось летать. Иные рейсы длились более полусуток (например, из Франкфурта в Сантьяго). Совсем недавно рейс из Дели в Москву длился вместо пяти часов десять, в связи с очередным индо-пакистанским конфликтом. Никогда я не видел, чтобы дети свободно бегали по проходам или ползали через головы пассажиров. Иногда им позволяют прогуляться по проходу, но в целом, подражая родителям, дети стоически сидят в креслах в течение всего полётного времени. Выдавать дурное воспитание своих детей за доказательство научной теории, — это, безусловно, принципиально новый вклад в науку.
Все научные регалии С. Пинкера, ведущего профессора двух ведущих университетов США (Гарвард и Массачусетский технологический) не поместятся на страницу. На каждом тематическом мировом Конгрессе он в президиуме, а то и председатель. Парадное лицо американской науки, и, вместе с тем, — маргинал, использующей вместо доказательств PR.
Это опасная тенденция. Это значит, что наука умирает. Места учёных занимают люди, овладевшие PR-технологиями. Причём, пример подобной псевдонаучной деятельности подают самые уважаемые авторитеты.
Вместе с тем, эта тенденция не нова для западной науки. Аргументация от представимости (и от «её иного», непредставимости) использовалась на заре появления научного дискурса в Европе. В частности, на этом аргументе зиждется норманизм, основоположник которого, А. Шлёцер писал: «Какая была цель призывающих?…Люди, взращенные в дикой свободе не могли вдруг и добровольно переменить гражданское своё право на монархическое» [13, с. 304,305]. Непредставимо, что славяне самостоятельно могли создать государство, — и это единственный аргумент, кроме подтасовки летописи. Факт, что славяне имели города задолго до Рюрика (Старая Ладога — городище Любша — 7 в., Новгород с 8 в. согласно археологическим источникам), что в городах «дикой свободы» не бывает, современных норманистов не волнует. Как не волнует факт, что в Швеции столь древних городов не было, а собственное государство появилось только в 16 в.
Литература:
- Баллон А. Психическое развитие ребенка. — М.: Просвещение, 1967
- Беседин, А.П. Когнитивная нейронаука и философия сознания на пути к науке о сознании// Актуальные вопросы нейрофилософии. — Москва: Интелл, 2015. — С. 291-299
- Васильев В.В. «Чалмерс: все решения плохи»//Трудная проблема сознания. — М.: Прогресс-Традиция, 2009. — С. 152-189.
- Гарнцева Н.М. Натуралистический дуализм Д. Чалмерса. — Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук. — М.: МГУ, 2009.
- Делёз Ж. Логика смысла. — М.: Раритет; Екатеринбург: Деловая книга, 1998
- Майр Э. Корни диалектического материализма // Природа, 2004, 9
- Николаева Е.И. Предисловие к книге А. Ревонсуо «Психология сознания» // Ревонсуо А. Психология сознания, — СПб.: Питер, 2013
- Пиаже Ж. Речь и мышление ребенка. — М.: Педагогика-Пресс, 1994
- Пинкер С. Язык как инстинкт.- М.: УРСС, 2004
- Ревонсуо А. Психология сознания. — СПб.: Питер, 2013.
- Тен В.В. Л. Выготский о дуализме биологического и социального//Вестник психофизиологии, 2017, 3
- Чалмерс Д. Сознающий ум. В поисках фундаментальной теории. — М.: URSS, 2013 (https://www.libfox.ru/455011-devid-chalmers-soznayushchiy-um-v-poiskah-fundamentalnoy-teorii.html)
- Шлёцер А. Нестор. Т.1. — СПб., 1809
- Chalmers D. The Conscious Mind: In Search of a Fundamental Theory. New York: Oxford University Press, 1996
- Dennet D. Consciousness Explained. — NY, London, 1991.
