ПОСТСОВЕТСКИЕ КОНЦЕПЦИИ ПРОИСХОЖДЕНИЯ СОЗНАНИЯ. ЭКЛЕКТИКА

Опубликовано в журнале «Вестник психофизиологии» 2018, №3

Тен В. В., 
Россия, Санкт-Петербург,
vvten@mail.ru

Постсоветский период в антропогенетический исследованиях начался с отказа от труда, как основной причины формирования Homo sapiens. Первой такой книгой является «Становления человечества» В. П. Алексеева. Интересную концепцию происхождения психики человека представил Ю. Бородай в книге «Эротика. Смерть. Табу. Трагедия человеческого сознания». С 1991 г. происходит заимствование идей, получивших развитие на Западе. Это моралецентричная этология, немецкая культур-антропология, англо-американский бихевиоризм. Причём, зачастую в России применялись подходы, которые на Западе уже исчерпали себя. Появилась эклектика — характерный признак переходного периода.
Ключевые слова: антропология, происхождение сознания, психика Homo sapiens, гоминины, табу, тотем, шизофрения, эклектика

Первой книгой по теории антропогенеза, являющейся концептуально постсоветской, можно считать «Становление человечества» антрополога В. П. Алексеева. Будучи в целом достаточно традиционалистской (Маркс, Энгельс, Дарвин, «гоминидная триада» и т.д.), она содержала одно «революционное» положение: отказ от труда, как основного причинного фактора сапиентации. «…Физиологическая обусловленность разделения труда, усложняя формы рабочей активности животных и представляя собой биологический путь обеспечения этой усложнённости, в то же время крайне неперспективно в эволюционном отношении, косно, специализированно. Оно есть не широкая магистраль эволюционного развития, а отходящие от неё тупики эволюции» — пишет Алексеев [1, С.132, 133]. Фактология, подтолкнувшая его к смелому выводу, была связана с выявившейся неравномерностью в развитии «гоминидной триады», когда эволюция «…демонстрирует резкое отставание развития мозга от появления и усовершенствования прямохождения…В развитии кисти обнаруживается не менее отчётливое замедление…» [1, С. 94]. (К настоящему времени этот хиатус достиг уже 4 млн. лет). Отсюда возникли две проблемы. Первая: зачем четверорукие брахиаторы перешли к прямохождению по земле, если такое объяснение, как необходимость высвободить передние конечности для труда не работает? Второе: что вызвало прогресс мозга, если не необходимость формирования новых структур для выполнения трудовых операций? Первая трудность, получившая сакраментальное прозвище «проклятого вопроса антропогенеза», не преодолена до сих пор в рамках симиалистической парадигмы эволюции человека. «Ответом» на второй вопрос стал, по сути, отказ от причинного мышления, когда вместо ответа о причинах даётся степуляционная характеристика процесса: после перехода к прямохождению некие приматы шаг за шагом стали выделяться из животного царства и мало-помалу обретать сознание.
В. Алексеев не игнорирует вопрос о причине, но переводит психофизическую проблему в психосоциальную. «Повторяю, — пишет он, — я не вижу смысла в гипотезе инстинктивного труда, она излишняя с теоретической точки зрения, так как вызвана к жизни для объяснения несуществующего явления и бездоказательна фактически. Полагаю, что об орудийной деятельности, как о труде, можно говорить только как о труде человеческом, а он начинается с возникновением человеческого общества» [1, С.133,134]. Понимая абсурдность представления инстинктивного животного труда в качестве начала сознательной деятельности человека, Алексеев вместе с тем идёт на отрицание очевидных фактов, ибо инстинктивный труд, безусловно, существует в природе. В. Алексеев ставит знак равенства между понятиями «орудийная деятельность» и «труд», употребляя их как синонимы [1, С.143, 144]. При этом он новаторски решает проблему начала орудийной деятельности, именно: вначале камни и палки использовались гомининами при обороне, а не для труда [1, С.143]. Последнее предположение, на мой взгляд, заслуживает внимания, а вот что касается отождествления «орудийной деятельности» и «труда» при противопоставлении их «инстинктивному труду», это более чем спорно. Инстинктивный труд животных может быть орудийным. Вспомним хрестоматийный дарвиновский пример с галапагосскими вьюрками, изготавливающими однотипные заострённые палочки для извлечения насекомых из трещин.
Основной фактор эволюции психики по Алексееву, — «переход к коллективному труду». «…В этом случае особо агрессивные особи должны были подавлять свои антисоциальные качества под давлением коллектива, в то время, как особи, даже физически слабые, но наделённые социальными инстинктами, с более развитым ассоциативным мышлением могли занимать ведущие места…» [1, С.171,172]. Но, во-первых, откуда уверенность в том, что в коллективе «особо агрессивные особи» должны себя подавить, чтобы подчиниться «физически слабым, но наделённым социальными инстинктами»? Зоопсихология родственных человеку видов массово свидетельствует об обратном: агрессивные, сильные особи подчиняют себе всю группу. Это же касается первобытных человеческих групп. «Некоторые выдающиеся этнографы прошлого века представляли себе первобытное общество как некий золотой век полного равенства. Этот миф и сейчас ещё присутствует в школьных учебниках, — пишет этолог В. Дольник, — Но теперь мы знаем, что это не так. Первобытные группы строились по иерархическому принципу, и жизнь в них была разной в зависимости от того, какими оказывались иерархи — мудрыми, сильными вождями, свирепыми громилами или бесноватыми колдунами» [7, С. 107]. Во-вторых, отрицая понятие «инстинктивный труд» в качестве причинного фактора, Алексеев вводит понятие «социальные инстинкты», а чем это эвристичней? У муравьёв есть социальный инстинкт наряду с трудовым, — и что? В-третьих, откуда «особи с более развитым ассоциативным мышлением», если мышления ещё нет, оно только должно сформироваться на базе коллективного труда? В-четвёртых, В. Алексеев игнорирует массовые внутристадные убийства, имевшие место среди гоминин, ту ужасную палеоантропологическую фактологию, на базе которой построил свою теорию психогенеза Ю. Семёнов [см.:13]. В известном смысле, концепция Алексеева противоположна концепции Семёнова: пресапиенсы, считает он, не могли испытывать склонность к немотивированной агрессии, они изначально должны были иметь склонность к самоотверженному поведению, к добру и сочувствию, иначе человечество не могло состояться. Подобные теоретические «ножницы» сами по себе являются свидетельством несовершенства науки.
Книга Алексеева показала, что отказ от труда, как основного причинного фактора эволюции не так-то прост, если мыслишь в рамках симиализма и степуляционных представлений о психогенезе. Замена «инстинктивного труда» на «социальный инстинкт» ничего не даёт. Социальный инстинкт, равно как инстинктивный труд, — явления чисто физиологические, сущностно не отличающиеся от других физиологических потребностей животных. Искать в них исток психического не более перспективно, чем искать его в мочеиспускании животного или в его сне. Можно идти от первого (инстинктивного труда), можно от второго (инстинктивного социума), результат будет один: тупиковый. Причём, от фактора труда всё равно избавиться не получается, ибо социум, согласно Алексееву, формируется через «коллективный труд». Получается всё та же «трудовая теория», но эклектичная.
К концу 80-х годов 20 в. стало очевидно, что «трудовая теория» не объясняет причинность процесса антропогенеза, его целостность и переходность его этапов. Констатацией теоретического тупика стала книга коллектива ведущих советских археологов и антропологов «Проблемная ситуация в современной археологии» (1988). «Большинство археологов-палеолитчиков отрицают не только принцип целостности, но и принцип переходности», — говорится в ней. И далее: «В теоретических реконструкциях многих археологов антропогенез, как длительный эволюционный процесс становления нового социального качества перестал существовать. Он фактически сведён к необъяснимому с позиций историзма акту внезапного возникновения человека, общества и социальных закономерностей уже в самом начале четвертичного периода» [5, С.95,96]. Под «социальными закономерностями» здесь подразумеваются все нетелесные признаки сапиентности, включая сознание. Дело в том, что в рамках советской палеоантропологической школы проблема формирования высших психических функций была сведена к проблеме формирования социальных качеств [см.:10, С. 28,29].
Проблемная ситуация в позитивной науке закономерно привлекла внимание людей, чья задача заключается в поисках новых путей, когда позитивные науки заходят в тупик: философов. Событием стала книга Ю. М. Бородая «Эротика. Смерть. Табу. Трагедия человеческого сознания» (1996). Резкая критика степуляционных представлений подкреплена в ней убедительным анализом рефлекторной теории начала сознания. «Наивная точка зрения на генезис сознания как необходимый результат количественного роста и усложнения нервных механизмов — не выдерживает критики» [3, C.22]. «…Рефлекторное кольцо, поскольку оно остаётся рефлекторным (т. е. необходимо включает в себя внешний стимул), всегда имеет один «конец». Этот «конец» постоянно находится в точке контакта с чем-то «другим», чем само «кольцо», т. е. в точке контакта с постоянно меняющейся средой (раздражителем). Пульсация этой точки и является подлинным двигателем взаимодействия — внешним двигателем рефлекса, насколько сложноопосредованным бы ни был последний в целом. Постулировать же некий внутренний «самодвигатель», а затем (поскольку само представление о «самодвигателе» кажется диким) пытаться объяснять его самодвижение внешним воздействием, — это попытка не разрешить, а прикрыть и запутать проблему» [3, C.31]. Здесь явно прочитывается теоретический конфликт с концепцией «опережающего отражения» П. К. Анохина, основанной на его же теории функциональных систем. Психика человека имеет «в себе» внутренний источник движения, а рефлексология не может постулировать внутренний самодвигатель, — говорит, если кратко резюмировать, Ю. Бородай и с этим невозможно спорить. Отсюда: первые «диагностические» проявления сознания, — это некие движения психики, необусловленные внешним стимулом, по крайней мере, необусловленные непосредственно. По сути дела, — психозы. К такому пониманию и подводит Бородай. «В чистом виде, — пишет он о первобытном мышлении, — это мышление шизофреника. И при ближайшем рассмотрении оказывается, что «каждый носит в себе в скрытом виде свою шизофрению» (Выготский). Не является ли эта скрытая форма исходной?» [3, C.49].
Он критикует рефлексологию и совершенно отходит от рассуждений о костях, булыжниках, «гоминидной триаде», правда, по довольно наивной причине. «Что касается генезиса физического типа предчеловека (прямохождение, увеличение объема головного мозга и т. д.), эта проблема сама по себе не представляет здесь непосредственного интереса, так как на современном уровне знаний удовлетворительно объясняется биологическими механизмами отбора» [3, C.19]. Разумеется, ничего «удовлетворительного» нет. Редукционизм не оправдан: психофизическую проблему невозможно решить, игнорируя её. Научная теория психогенеза должна быть сопряжена с теорией морфогенеза, ибо взрывной рост мозга и появление ассоциативных структур неокортекса является следствием специфического человеческого психогенеза, до сих пор необъяснённого «биологическими механизмами отбора» и, как уже стало ясно, необъяснимого ими. Тем более, что, давая общую характеристику палеоантропологии, Ю. Бородай сам пишет: «На современном уровне развития антропогенетической теории дело часто обстоит, как в сказке: «пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что» [3, C.14].
В сфере «чистой» идеации картину психогенеза восстановить столь же невозможно, как и в рамках «чистой» эволюционной анатомии, в которые — рамки — добровольно заперты палеоантропологи. Но попытка, которую предпринял Бородай, сама по себе интересна. Он применяет для реконструкции психики «предгоминидов» первые явные проявления психики, выявляемые в символическом, а именно в тотеме и табу. Методологическим основанием для такого подхода является следующее: «В сфере своих «внутренних» логических операций субъект манипулирует не объектами, но знаками. (Ср. теорию «второй сигнальной системы» И. П. Павлова)» [3, C.36]. Ссылка не совсем корректна: у Павлова говорится о речи, как второй сигнальной системе, а не о знаках. Исток этой концепции находится вне психофизиологии. «Человек пользуется знаками, животное не пользуется ими… (А. Кассирер, А. Делакруа и др.)», — пишет С. Л. Рубинштейн, указывая на «философский первоисточник трактовки психики как оперирования знаками и символами — её принадлежность Э. Кассиреру» [8, С. 99]. В психологии этой трактовкой увлекались Л. Выготский и его последователи (знаково-символическая концепция Л. Выготского в психологии). Критика «знаковой трактовки» специфики сознания изложена мной в статье «Является ли значение «истинной психологической единицей сознания» [12].
Попытка, которую предпринял Ю. Бородай, безусловно, не первая. Подобное предпринял З. Фрейд в книге «Тотем и табу», где исток человеческой психики объясняется на почве психоанализа, а именно через формирование Эдипова комплекса. Это событие, по мнению Фрейда, стало ключевым для появления тотема и табу. Ю. Бородай цитирует и комментирует отца психоанализа: «В дарвиновской первичной орде нет места для зачатков тотемизма. Здесь только жестокий ревнивый отец, приберегающий для себя всех самок и изгоняющий подрастающих сыновей». Спрашивается: каким же образом эта орда превратилась в экзогамную коммуну, основанную на общезначимом — нравственном! — запрете половых связей внутри общины? Фрейд отвечает нам: «В один прекрасный день изгнанные братья соединились, убили и съели отца и положили таким образом конец отцовской орде». Но решает ли это проблему? Дарвин, например, приводит множество фактов, свидетельствующих, что подобные тривиальные для животного мира события сами по себе ничего не решают. Дело в том, что действительно у очень многих стадных животных свержение старого вожака молодыми самцами завершается убийством и, если это хищники, — пожиранием «отца». Однако, повторяем, это тривиальнейшее для животного мира событие ни к чему принципиально новому не приводит» [3, C.148].
Собственную оригинальную реконструкцию событий, положивших начало психогенезу, Бородай начинает с мифологических архетипов: «…Самый наидревнейший Зевс представлялся тройной символикой: 1) змея, 2) птица, 3) сардонический смех» [3, C. 9]. Хронологически это далёкое от пресапиенсов начало, но, учитывая потрясающую живучесть архетипического, мы не можем оспаривать правомерность такого начала. «Что касается первых двух символов (змея и птица), они навязчиво повторяются в мифах и магических обрядах, по существу, у всех первобытных народов, при этом смысл их вполне однозначен и точен, — пишет Бородай, — Более того, эти же символы в том же значении выявляются в невротических симптомах у современных людей, не имеющих никакого понятия о мифологии. Немецкий психиатр Э. Кречмер отмечал, что это явление весьма заурядно в клинической практике…» [3, C. 9]. Далее Бородай привлекает богатую базу психоаналитических интерпретаций: «Согласно психоанализу птица во всех мифологиях символизировала эрекцию, а змея мужской половой орган. Таким образом, синтез змеи и птицы, т. е. наидревнейший Зевс — «первопричина жизни»! — раскрывается как фетишистское представление первобытным человеком своего собственного эротического возбуждения (фетишистское представление предмета — значит противопоставление его самому себе в качестве чуждой демонической силы)» [3, C. 9, 10]. Что такое сардонический смех? «Все указания сходятся на том, что «сардонический смех» — это смех жертвы, утраты, отречения. Этот смех у греков стал поговоркой в отношении людей, смеющихся в момент своей гибели… Характерно, что сардонический смех связывался с огнём»,- пишет Бородай. Это смех «с раскрыванием губ вовнутрь» (только представить! — В. Т.) «Например, Клитарх рассказывает об обычаях древних семитов: «Ребенка они и сжигали… Когда пламя охватывало рот сжигаемого, то члены тела начинали содрогаться и рот оказывался раскрытым, наподобие смеха, пока то, что было простёрто на жаровне, не переходило в ничто. Отсюда этот ухмыляющийся (seserota) смех и называется сардонским…». Нам представляется, что такая трактовка — лишь запоздалая реакция античного гуманизма на превращение грозного древнего символа в обряд реального сжигания» [3, C.10,11].
После описания «сардонических» ужасов, Ю.Бородай обращается к психосоматической теории, напоминая, как часто психические расстройства переходят в соматические «слепоту, глухоту, хромоту, паралич». Далее идёт правомерная (в силу заявленного шизофренического характера первобытного мышления) аналогия с кризисом психики первобытного человека, нарушившего табу, которое суть «грозная сила». «В первобытном обществе человек, преступивший табу, не ждёт физического воздействия со стороны; он в судорогах умирает сам, или, по крайней мере, тяжело заболевает. Степень страдания здесь прямо пропорциональна силе и важности табу. А какое табу самое страшное? Вполне определенный ответ на этот вопрос дают сравнительные социоэтнографические исследования. Наиважнейшим и самым страшным во всех сохранившихся примитивных обществах является половое табу» [3, C.11,12]. В авторской аннотации, излагая суть теории, Ю. Бородай пишет: «В качестве исходной антропогенной ситуации реконструируется своего рода «биологический тупик», возникший в процессе эволюции чрезмерно агрессивных и постоянно возбуждённых, сексуально хищных стадных существ (предгоминидов), обречённых природой на самоистребление. Единственным выходом из тупиковой ситуации был «сверхъестественный» акт превращения зверя в человека посредством «невротического» бунта против реальности и, прежде всего, бунта против собственного естества, пружиной которого стало общезначимое для всех гештальт-представление: эротика-смерть-табу» [3, C.2]. Вот оно, — явление первичного психоза. Но так ли он первичен?
Истоком сознания становится не связанное с непосредственным внешним стимулом, т.е. нерефлекторное, и при этом очень мощное событие в психике: невротический бунт «сексуально хищных стадных существ» против собственного естества. Бунт настолько всепоглощающий, что стал бунтом против реальности. (И реальность жестоко отомстила!). Но здесь возникает вопрос: откуда у предков человека качества «сексуальных хищников», если они миллионы лет являлись нормальными стадными животными, у которых, как хорошо известно биологам и всем людям, знакомым с животными, сексуальная жизнь отрегулирована инстинктами? Животные, в отличие от гомининов и от людей, практикуют секс только ради размножения. Либидо всех животных строго дозировано природой, иначе ни один вид животных, по крайней мере высших, не мог бы существовать. Вначале следовало бы объяснить эволюционную инверсию, сломавшую нормальный инстинкт размножения, сделавшую предков человека гиперсексуальными настолько, что они стали опасны друг для друга внутри стад (постоянно возбуждённые, сексуально хищные существа). Прежде чем рассуждать о невротическом бунте этих существ против такой своей природы, следовало бы объяснить саму такую природу. Почему коровы, волки, обезьяны, прочие стадные животные до такого не опускаются или, наоборот, не поднимаются? Ю. Бородай берёт, как данность, ситуацию, нуждающуюся в объяснении, ибо в ней и кроется главная тайна психогенеза Homo sapiens. Эту данность он заимствует в концепции «зоологического индивидуализма» Ю. Семёнова, правда, в изменённой формулировке «зоологический эгоцентризм» [3, С.103]. Но «зоологический индивидуализм» (он же «звериный»), — это не научный термин, а художественная метафора; в природе такого явления нет [см:11]. На самом деле, нам следует разобраться в следующем: как так случилось, что наши предки в предрассветной тьме онтологического начала потеряли звериную добропорядочность и зоологический коллективизм стадных животных? Библейская легенда о начале, согласно которой всё началось с утраты некой «невинности», в большей степени соответствует истине, чем художественные тексты о преодолении «звериного индивидуализма», подаваемые, как позитивная наука. Исток концепции Ю. Бородая, — гиперсексуальность предков человека, — тоже сомнителен, учитывая, что Бородай в целом придерживается традиционной симиалистской антропологии. Дело в том, что «…все человекообразные обезьяны спариваются редко, нерегулярно, они скорее гипосексуальны, чем гипер. Все они неревнивы, и самки у всех совершенно бесправны», — пишет В. Дольник [7, С.179]. В рамках симиализма идеи Ю. Бородая не находят биологического базиса и выглядят эклектикой, хотя, безусловно, заявка на решение проблемы психогенеза была интереснейшая.
Яркий пример эклектики переходного периода, — книга историка Л. Б. Вишняцкого «История одной случайности или происхождение человека» (2005). Суждения по поводу сапиентации начинаются с «проклятой проблемы прямохождения». Учёный приходит к неутешительному выводу: с точки зрения адаптации «прямохождение — качество вредное» [4, С.124]; цитирует М. Урысона, который «буквально» писал, что переход к прямохождению поставил австралопитеков «на грань катастрофы» [4, С.123]. Л. Вишняцкий ставит интригующий вопрос: «…Каким же образом оно могло возникнуть, почему было пропущено естественным отбором?» [4, С.124]. «Это ставило их в невыгодное положение как по отношению к хищникам, так и по отношению к конкурентным видам обезьян и, при прочих равных условиях, сделало бы их шансы на выживание в кризисной ситуации весьма невысокими. Требовалось нечто, что компенсировало бы унаследованный от прошлого «физический недостаток». Этим-то «нечто» и стала культура» [4, С.133]. Идею человека как «биокультурного существа» развивал немецкий философ, член НСДАП А. Гелен на базе своей концепции «незавершённости человека». Именно в том духе, в каком она присутствует у Вишняцкого: человек является эволюционно незавершённым животным и поэтому неадаптивным; в силу своей неадаптивности (голое, невооружённое существо) он не мог выжить ни в лесу, ни в саванне, он мог выжить только в культурной среде, следовательно, культура была ему изначально дана в качестве компенсации [13]. Если бы не этот фактор, пресапиенсы просто не выжили бы, поэтому само существование людей является неопровержимым доказательством его правоты, — считал Гелен. Параллельно эту концепцию развивал Э. Ротхакер, вступивший в НСДАП ещё до 1933 г. Согласно его теории, уже в процессе антропогенеза возникли разные «культур-антропологические типы», из которых один высший [14]. Эта теория стала «научным» обоснованием расовых чисток. Дело в том, что мышление, полагающее, что главным фактором антропогенеза является труд, не даёт оснований для расизма, потому что начальные трудовые операции с камнем и деревом примерно общие у всех. Мышление, допускающее, что антропогенез совпадал с культурогенезом, даёт такую возможность, потому что культуры разные. На базе разных культур могут сформироваться разные антропологические типы и даже разные биологические виды, — допускают теоретики расизма. До 1991 г. эти теории и их носители не были актуальны в нашей науке, а в 90-е годы они стали предметом «философской моды» наряду с постмодернизмом. Отсутствие ссылок говорит, что Вишняцкий, к чести своей, возможно, даже не знал, что за люди являются авторами того, что он озвучивает от своего имени. Абстрагируясь от идеологии, дадим научную критику. Во-первых, в арсенале эволюции небиологических механизмов нет, во всяком случае, до появления человеческого разума. Никто ещё не смог доказать, что какой-либо биологический вид появился, благодаря культуре, которая по определению «есть всё, что не есть природа». Отсутствие встречаемости в других видах является в биологии аргументом, отрицающим тот или иной фактор эволюции [11, С.47]. Во-вторых, никто ещё не смог привести примера, когда природа предлагает некие эволюционные «помочи» для неадаптивных видов. Нужда в культуре у предков человека была, с ней, разумеется, выживать легче, но как быть с возможностью? Никак: неадаптивные виды природа выбраковывает, не выдавая компенсаций. В-третьих, человек неадаптивен к лесу и к саванне, там наши «голые, невооружённые» предки выжить, в самом деле, не могли. Но если первичный ландшафт был другим, например, побережье тёплого моря, защищённые мелководные бухты с изобилием доступной пищи? Для такого ландшафта «голый» человек вполне адаптивен, в нём эволюция могла идти естественным путём, без странных подарков «сверху».
К сожалению, после 1991 г. самостоятельное мышление в гуманитарных науках практически сошло на «нет» в новой России. В вопросах сапиентации зависимость от западных коллег выразилась в экспансии этологии в её моралецентричном варианте (сама по себе этология, как наука о поведении животных, без философских замашек, заслуживает уважения), германской «культур-антропологии», но в ещё большей степени англо-американского бихевиоризма. Л. Вишняцкий, отдав мимолётную дань «нечто» под названием «культура», пишет: «В тех видах поведения, которые требуют особенно сложной интеллектуальной деятельности, человекообразные обезьяны демонстрируют невиданные в животном мире достижения, ставя тем самым под сомнение реальность пропасти, якобы отделяющей их от человека» [4, С.76]. Это бихевиоризм начала 20 в., от которого даже на Западе уже отказались, ибо абсурдно. Если у обезьян есть «особо сложная интеллектуальная деятельность» и грани между человеком и обезьяной нет, то зачем вообще думать на тему психогенеза?
Видимо, понимая, что последовательную теорию возникновения сознания предложить не может, Л. Вишняцкий после всех столь противоречивых предположений объявил происхождение человека событием «случайным». Вообще в современной палеоантропологии сложилась ненормальная для науки ситуация засилья идеологии. Если автор придерживается традиционной позиции, что человек произошёл от африканских обезьян, то он считается эволюционистом, даже если отказывается от эволюционных факторов, объявляя происхождение человека случайным событием. Если автор отходит от симиализма, то, невзирая на то, что даёт исключительно эволюционные трактовки антропогенеза, он эволюционистом не считается. Именно засильем идеологии объясняется ожесточённость современных споров по поводу происхождения человека.
Двухтомник семиолога А. Барулина (2002), в целом посвящённый проблеме психогенеза homo sapiens, можно считать работой из области приматологии и в этом смысле книга является вполне традиционной. Становление сознания рассматривается как развитие коммуникаций и знаковых систем среди обезьян, при этом старая эволюционная рефлексология возрождается в такой натуралистической форме, что её можно объяснить только кризисной ситуацией. А. Барулин пишет, что «в случае коммуникации» «…рефлексы, рефлекторные дуги, которые обычно рассматриваются в пределах организма…являются актом объединения двух и более организмов в единое рефлекторное целое» [2, C.141]. Выход рефлекторной дуги за пределы организма, немыслимый для психофизиолога, — это, конечно, что-то новое по сравнению со старой рефлексологией. Но это не опечатка. Тезис последовательно воспроизводится, как концептуальная основа теории психогенеза, выражающейся, как можно понять, в следующем: общая рефлекторная дуга формирует коммуникативный социум, на базе которого возникает «биоинтеллект», а далее… Цитирую: «…Развитие биоинтеллекта, а, следовательно, мозга, а затем и интеллекта, знаковых и сенсорных систем составляет главный компонент эволюции, завершающейся возникновением интеллекта Homo sapiens, а также возникновением самой сложной знаковой системы, когда-либо созданной природой, естественного человеческого языка, благодаря которому, собственно, и стало возможным появление homo sapiens и его интеллекта» [2, C.121]. Здесь всё так просто, что ничто не понятно. Особенно непонятен второй по счёту интеллект, а именно: кому он принадлежит? Носитель этого второго интеллекта, который расположился между биоинтеллектом и интеллектом Homo sapiens, остался для меня лично тайной после прочтения двух томов.
С другой стороны, всепроникающая и объединяющая рефлекторная дуга оказывается не у дел, потому что источником первого интеллекта — т.н. биоинтеллекта — является не она, а… обман. «…Сообщение, переданное иерархическим сигналом, может быть ложным», — пишет Барулин, опираясь на данные приматолога Э. Фридмана. Кроме того, Барулин приводит хрестоматийный пример, который переходит из книги в книгу среди авторов, считающих, что обезьяны являются прямыми предками человека: как один молодой шимпанзе, бывший в стаде омегой, научился греметь пустыми канистрами, оставленными Джейн Гудолл в лесу после отъезда и тем самым поднял свой статус. Но т.н. «демонстративный шум» фиксируется в поведении многих животных и для этолога В. Дольника это не повод считать животных разумными, наоборот: это повод объявить тинейджерские «пошумелки» инстинктивным поведением среди людей [7, С.116-122]. Здесь важно вот что: ставил ли подросток-шимпанзе цель использовать канистры для поднятия своего статуса до того, как начал шуметь? Нет, конечно. Он пошумел, увидел, что другие обезьяны испугались, побренчал ещё раз, — и дальше всё пошло согласно рефлекторной теории Павлова. «Джейн Гудолл описывает многие случаи, когда шимпанзе обманывали своих сородичей, — пишет Барулин, — Так, она описывает, например, как молодой самец по кличке Фиган, догадавшись о том, как открывать кормушку с бананами, открутив гайку и освободив рукоятку, фиксировавших проволоку, которая удерживала крышку кормушки, придерживал эту рукоятку до тех пор, пока взрослые шимпанзе, стоявшие возле кормушки и ждавшие, когда она откроется, разочарованно не расходились. Только после этого он отпускал ручку и бежал за бананами» [2, С.153; сохранён синтаксис автора]. И это не ново. Ещё В. Кёлер, изучая шимпанзе в 20-х годах 20 в., выявил, что обезьяны, научившись решать поставленные экспериментаторами задачи по извлечению еды из разного рода ёмкостей, не делятся этой информацией с другими, не способствуют, чтобы товарищи тоже добыли еду. Говоря словами А. Барулина, «рефлекторная дуга» в данном случае не «коммуницирует» обезьян. Наоборот, шимпанзе обманывает, чтобы товарищи не смогли взять банан. Именно отсутствие передачи столь важной информации, каковой является информация о способах получения еды, стало поводом для Л. Выготского объявить на базе опытов Кёлера, будто «мышление и речь имеют различные генетические корни» [см.: 10, С. 29]. Обман — это то, что разъединяет, а не объединяет. При этом обман — отнюдь не редкость в мире животных. Классическими обманщиками являются кукушка и хамелеон. Собаки пытаются «обмануть» в играх, когда прячут игрушки. Птичка прикидывается раненой, уводя от гнезда. Сейчас известно, что даже вирусы являются обманщиками. Тактика обмана инклюзивно заложена в адаптивных стратегиях, начиная с простейших, она не является эксклюзивом приматов. То, что Барулин называет биоинтеллектом, формирующимся на базе иерархических сигналов, делающих возможным обман, вполне объяснимо рефлексами и инстинктами; биоинтеллект — это типичная «лишняя сущность», целиком подпадающая под «бритву Оккама». Кроме того, сам термин «биоинтеллект» является, на мой взгляд, либо бессмыслицей, либо эклектикой. С точки зрения носителя, наш интеллект — это тоже «биоинтеллект» в сравнении с машинным, поэтому сравнивать обезьян с людьми по данному основанию бессмысленно. Если под интеллектом понимать способность к образованию понятий, к суждениям и умозаключениям, то это эксклюзив Homo sapiens, а в отношении обезьян это эклектика.
На этом фоне выделяется книга «Аутография языка и сознания» (2010), всколыхнувшая общественное мнение, как новый, смелый взгляд на проблему психогенеза, хотя автор — философ Ф. И. Гиренок — эту проблему не решает. Он описывает, что из себя представляла психика первобытных людей. У его книги есть одно несомненное достоинство: она не эклектична. Концептуально книга сходна с книгой Л. Леви-Брюля «Первобытное мышление». «Наскальная живопись, — пишет Гиренок, — Это застывший гебефренический смех аутиста» [6, C.67]. Называя первобытных людей «шизофрениками», он конспективно намечает путь становления сознания через клинику: «Первобытным художникам придётся поместить себя в больницу под названием социум, который пропишет им лекарство под названием язык» [6, C.102].
Литература
1. Алексеев В. П. Становление человечества. – М.: Издательство политической литературы, 1984
2. Барулин А. Н. Основания семиотики. Знаки. Знаковые системы. Коммуникация. — М.: Спорт и культура, 2002
3. Бородай Ю. М. Эротика. Смерть. Табу. Трагедия человеческого сознания.- М.: Гнозис, Русское феноменологическое общество, 1996
4. Вишняцкий Л. Б. История одной случайности или происхождение человека. — Фрязино: Век 2, 2005
5. Генинг В. Ф., Смирнов С. В., Захарук Ю. Л., Черных Л. А., Бунятян Е. П., Колесников А. К. Проблемная ситуация в современной археологии. — Киев.: Наукова думка, 1988
6. Гиренок Ф. И. Аутография языка и сознания. — М.: МГИУ, 2010
7. Дольник В. Р. Непослушное дитя биосферы. Беседы о поведении человека в компании птиц, зверей и детей. — СПб.: Петроглиф, 2009
8. Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. — СПб.: Питер, 1999
9. Тен В. В. Психологические обстоятельства и археологическая ситуация первичного культурогенеза // Вестник психофизиологии, 2015, № 3
10. Тен В. В. Л.Выготский о дуализме биологического и социального // Вестник психофизиологии, 2017, № 3
11. Тен В. В. Психогенез и труд (на примере антропологии Ю.Семёнова) // Вестник психофизиологии, 2017, №4
12. Тен В. В. Является ли значение «истинной психологической единицей сознания»? // Вестник психофизиологии, 2018, №1
13. Gehlen A. Der Mensch. Seine Natur und seine Stellung in der Welt.- Berlin, 1940
14. Rothacker E. Gechichtsphilosophie, — Munchen-Berlin, 1934; Mensch und Geschichte, — Berlin, 1944

POST-SOVIET CONCEPTS OF ORIGIN OF CONSCIOUS MIND. ECLECTICISM

The post-soviet period in anthropogenetic research began with the rejection of labor, as the main cause for the formation of Homo sapiens. The first such book is «The becoming of Humanity» by V. P. Alekseev. Interesting concept of the origin of the human psyche was introduced by Y. Boroday in the book «Erotica. Death. Taboo. The Tragedy of Human conscious mind». Since 1991, borrowing ideas that have developed in the West. This morale-centric ethology, culture-anthropology, behaviorism. And often in Russia approaches that have already exhausted themselves in the West have been applied. There was eclecticism — a characteristic feature of the transition period
Keywords: anthropology, conscious mind, the origin of mind, the psyche of Homo sapiens, hominins, taboo, totem, schizophrenia, eclecticism